Dominium Mundi. Спаситель мира - Франсуа Баранже Страница 30

Петр был решительно настроен придать этой церкви достойный вид, чтобы провести в ней торжественную церемонию во славу освобождения гробницы Христовой. Как ему сказали, войска, скорее всего, достигнут цели приблизительно через двадцать четыре часа. А значит, для того, чтобы завершить задуманное, остаются только сегодняшний вечер и завтрашнее утро.

– Вы, там! Выровняйте как следует места сеньоров в первом ряду! Или вы хотите, чтобы кто-то из них отчитал вас прямо во время церемонии?

Ничего не получится. Как он ни бейся, церковь так и останется грязным сараем. Она безнадежна. Впрочем, как безнадежен и весь девятый крестовый поход!

Высадившись сорок два дня назад на эту планету вместе со всей гигантской армией, единой в своем искреннем порыве осуществить Божественную волю, он почувствовал себя перерожденным, словно Иисус на горе Фавор. Совсем скоро священные когорты двинутся вперед и освободят святые места от оскверняющего присутствия языческих тварей. Воодушевляющая перспектива, тем более что именно он, Петр Амьенский по прозвищу Пустынник, благополучно привел эти сотни тысяч мужчин и женщин сюда, в их землю обетованную.

Разумеется, он не принимал себя за Моисея, да и Акия Центавра имела мало общего с его представлением о Святой земле; однако, оставаясь лишь военным лагерем, Новый Иерусалим был его колонией. Аванпостом в новом мире, который он дарил человечеству в конце своего пути. Какой восторг!

И вначале все шло замечательно. Технически высадка прошла согласно всем расчетам, и на протяжении всей этой непростой операции атамиды никак не проявились. Затем с поразительной быстротой был возведен лагерь. Сколько он ни сидел вместе с ведущими инженерами над планами развертывания, он так до конца и не осознал, до какой степени тщательной должна была быть организация, чтобы они уложились в столь короткие сроки. За исключением странного падения морального духа войск, отмеченного Нод-2, в силу чего потребовалось отчасти импровизированное выступление Урбана IX, а затем прискорбного бегства насильно мобилизованных, прибытие на Акию армии крестоносцев достойно быть воспетым поэтами.

Потом началась война.

Петр Пустынник считал себя человеком Божьим. И готов был служить Ему так, как Он сочтет нужным. Если бы Господь повелел ему провести всю жизнь в глухом монастыре за чтением молитв, он бы исполнил Его волю с радостью в сердце. Но Всевышний приказал ему собрать армию и идти на Акию. И Петру пришлось приноровиться к военным реалиям.

В первое время все было не так уж плохо. Он наблюдал за развитием событий из контрольной башни и высказывал свое мнение относительно выбора стратегии, иногда обращаясь за разъяснениями по поводу тех или иных военных необходимостей. Потом мало-помалу он начал замечать, что сеньоры все меньше скрывают раздражение, которое вызывают у них его замечания неофита. Он оказался в весьма неловком положении. Или ему придется использовать свою власть, чтобы заставить баронов подчиняться его мнению – а он был достаточно умен, чтобы осознавать собственное невежество в военных материях, – или же он должен смириться с мыслью, что, конечно, остается главой и духовным лидером крестового похода, но войну здесь ведут сеньоры. И вот, не желая рисковать постоянными конфликтами в контрольной башне, он предпочел постепенное самоустранение.

Тогда он подумал, что мог бы придать своим притязаниям больше веса, если бы сам отправился на фронт. Так что он сблизился с Годфруа Бульонским, который регулярно оставлял штаб-квартиру, чтобы присоединиться к войскам, и довел до его сведения свои намерения. Тот попытался его отговорить.

– Поверьте, отец мой, фронт не место для людей вроде вас, – сказал он.

Но Петр настоял и на следующий день оказался в арьергарде кавалерийского отряда бок о бок с фламандским сеньором.

То, что он тогда увидел, убедило его, что Годфруа Бульонский был прав. Здесь ему не место. Он уже, конечно же, знал, что война, даже священная, всегда бойня. Однако одно дело знать, и совсем другое – увидеть собственными глазами. Пусть крестоносцы сражались против нечеловеческих существ, в тот день ему показалось, что невозможно примирить первую заповедь и варварское зрелище, которое ему открылось.

И что-то в нем надломилось – качество, всегда бывшее его силой, которое он считал непоколебимым и неразрушимым: его вера в себя. В тот день он понял, что, несмотря на все добровольные жертвы, принесенные ради того, чтобы оказаться здесь, несмотря на внутреннее отступничество, на которое ему пришлось пойти, он ни в коем случае не должен был соглашаться встать во главе этой неправедной кампании.

Когда три года назад во время тайной встречи папа предложил назначить его Préteur pérégrin, понтифику пришлось открыть ему некие секретные мотивы, которые и толкнули Ватикан объявить крестовый поход. И эти мотивы были столь шокирующими, что Петр сначала отказывался в них поверить. Потом, и именно в силу основополагающего характера этих мотивов, он позволил Урбану убедить себя, что в интересах НХИ и христианства в целом он должен согласиться поставить свой огромный талант духовного вождя на службу крестовому походу. Ставка была такова – «Ни больше ни меньше как выживание нашей святой матери Церкви», сказал папа – что только истинный христианин, человек глубокой веры, мог довести эту кампанию до конца, в том числе и в самых конфиденциальных ее аспектах. Петру пришлось призвать всю свою волю, чтобы преодолеть охватившее его смятение, а поскольку воля его была сильна, то в конце концов он прекрасно вжился в новую роль.

Однако, столкнувшись лицом к лицу с неприкрытой жестокостью этой войны, с массовым убийством атамидов, он сломался.

Да, Годфруа был прав, здесь ему не место.

И тогда он опустил руки и отступился. Отказался использовать свое духовное влияние на этот крестовый поход. Сеньоры считают себя специалистами в ведении войны – да будет так! Отныне он оставил за ними эту зловещую привилегию и посвятил себя исключительно религиозным вопросам.

Сделав свой выбор, он почувствовал облегчение. Хотя это привело к тому, что его собственная значимость в цепочке принятия решений пошла на убыль, хотя ему практически не давали никакой возможности управлять и внедрять свою новую религиозную юрисдикцию, чувствовал он себя отныне лучше. На своем месте.

А потому, когда запищал мессенджер и он увидел, что вызов исходит от Роберта де Монтгомери, Петр заколебался, прежде чем ответить. Что бы ни хотел сообщить ему этот человек, это не сулило ничего хорошего ни ему самому, ни, впрочем, никому другому.

Скрепя сердце он коснулся большим пальцем экрана крошечного аппарата. Там мгновенно появилось напряженное лицо и блестящие глаза Роберта.

– А, отец мой! – напористо заговорил он. – Мое почтение. Я опасался, что вы окажетесь заняты.

– Так оно и есть, господин герцог, – ответил Петр довольно сухо, но не желая показаться невежливым. – Я завершаю убранство того, что наши инженеры имели наглость назвать собором.

Хотя раньше он называл Монтгомери просто по имени – прекрасно зная, что того это раздражает, – теперь он чувствовал себя обязанным величать его полным титулом. По закону сообщающихся сосудов после его негласной опалы потерянное Пустынником влияние в этом походе перешло к герцогу Нормандскому. Ничего официального в этом не было, лишь реальное положение вещей, которое почти все принимали как данность.