Мужчина апреля - Юлия Яковлева Страница 3

– Тебе с ним явно веселее.

Я отложила телефон:

– Все, пора бежать.

Поцеловала ее в щеку и пошла в прихожую. Ника увязалась следом. Я села на обувную полку, стала натягивать сапоги. Ника прислонилась к стене, скрестила руки, смотрела, как я обуваюсь. Я подняла голову:

– А у тебя учеба во сколько?

– У меня сегодня онлайн-классы.

Я кивнула:

– Интересные?

Ника закатила глаза:

– Кройка. Жуткое занудство. Отложите три миллиметра сюда. Прочертите прямую линию. Вытачка сюда…

– Вот дерьмо! – Я подняла левый сапог: подошва отвалилась и была похожа на челюсть. Просит каши, как говорилось в старину.

Ника взяла сапог, брови сдвинулись. Она не расстроилась, а сразу стала искать выход. Ника любит работать руками, этого у нее не отнять. Обидно, что ее отфутболивают туда-сюда, с одной работы на другую. Она давно получила «полное социальное восстановление». Казалось бы, проехали, страница перевернута. Но нет. Для всех работодателей Ника, похоже, навсегда останется человеком «с судимостью». Я смотрела на нее. На идиотский сапог в ее руках. И понимала, что никогда не смогу от нее уйти. Можно выбросить треснувшую тарелку. Или разорванный сапог. А с людьми так нельзя. Нельзя – и точка.

– Заклеить, я думаю, можно, – сказала она.

– Только на работу мне надо прямо сейчас.

Я встала, подняла крышку обувного ящика, стала перебирать коробки с обувью. Увы, у нас с Никой разный размер.

– Я попробую починить, – сказала Ника сапогам. – Если клей не возьмет, прошью. Или схожу в мастерскую, пусть чинят. Сапоги еще вполне ничего. – Она придирчиво их оглядела, потерла рукавом голенище. И неожиданно добавила: – Задолбало только все это ужасно.

Я вытащила туфли.

– Ну тогда не неси. – Втиснула ноги в туфли, потопала. Слегка тесные и сухие после зимовки.

– А тебя не задолбало?

Еще один бессмысленный диалог, который повторяется регулярно: Ника ноет, что невозможно, когда у тебя всего одни повседневные туфли – коричневые. А я в ответ начинаю нудеть: а сколько тебе надо пар туфель – пять? У тебя ж не десять ног. У всех по одной повседневной удобной паре и по одной нарядной – правила для всех одинаковые. А она: я – не все. А я: ты сама выбрала коричневые. Или: а что, лучше как раньше, когда вся планета завалена горами выброшенного барахла? На что Ника обычно поджимает губы: «Я не про планету говорю, а про наш собственный шкаф». Или демонстративно хлопает дверью.

Повторять все это мне сейчас не хотелось. И я просто ответила:

– Нет, меня не задолбало.

Ника осеклась. Вздохнула. Сказала уже миролюбиво:

– Слушай, не простыла бы. В туфлях. Там дубак.

– Апрель! – возразила я.

– Первое апреля, – уточнила Ника.

Обычно уточнять приходится мне. Я улыбнулась:

– Ладно. Тогда велик отменяется. Поеду на трамвае. Чтобы не простыть.

Ника постучала сапогом о сапог. Лицо деловое, почти счастливое. Наконец она может что-то проконтролировать, сделать, завершить. Пусть это всего лишь и подошва.

– Опаздываю – жутко! – Я схватила сумку, намотала шарф.

Ника рассеянно ответила на мой поцелуй: сапоги она прижимала к груди, а мыслями была уже в процессе починки.

8.50

Я спустилась по лестнице с нашего четвертого этажа. Все-таки хорошо, что лифты давно отменили (кроме тех, что в министерских высотках). Как говорит моя бабушка, с тех пор задницы стали меньше – ей, конечно, видней. Я не застала мир с лифтами и эскалаторами повсюду.

Мы с Никой надеялись, что, когда родим ребенка, сможем подать заявку на переезд в таунхаус. У семей с детьми – приоритет на получение личного маленького садика. Это, конечно, мечта. Но нам выпал мальчик. Значит, пока не судьба, продолжим бегать вверх-вниз по лестнице.

Туфли уже слегка размягчились по ноге, а я шла и все оттачивала реплики, которые могла бы бросить Нике.

Ну и что, что одни туфли. Ну и что, что коричневые. Главное, они были целые и не жали. Порвутся – отремонтирую, а если нельзя уже будет отремонтировать, сдам в утиль и куплю новые. Что тут плохого? Когда случилась катастрофа, вернее, когда ее удалось обуздать и надо было решать, как жить дальше, раз уж старый мир рухнул, была принята Декларация достаточного комфорта. Уровень жизни 2024 года взяли за основу с некоторыми, конечно, поправками. Смысл ее прост: хватит! Хватит давиться едой, вещами, мусором. Достаточно – это значит, что человеку уже хорошо, но еще не вредит экологии. Декларация достаточного комфорта была чуть ли не первым документом нового правительства. У нее сначала было много противниц, но и они заткнулись, когда исчезли последние мусорные свалки. Концепция себя оправдала в действии. Декларацию теперь проходят в школе, и оспаривать ее сейчас может только человек, склонный к истерикам и преувеличениям. Такой, как Ника.

Одна пара повседневных туфель – это и есть достаточный комфорт. А мобильный телефон – необходимость.

Мимо проехал трамвай, я не успела заметить номер. Трамваи необходимы тоже. А вот автомобили – нет, даже электрические, потому что электромагнитное загрязнение ничуть не лучше выхлопных газов.

У меня есть много чего сказать Нике. Но когда у нее на лице появляется эта кислая мина, я сжимаюсь. Мне сбежать хочется, а не говорить.

На ходу я вынула телефон, чтобы проверить время: кажется, всерьез опаздываю. Резкий хлопок в ладоши прямо у лица чуть не заставил меня подпрыгнуть. Незнакомая женщина засмеялась:

– Не глядите в телефон на ходу.

Я ответила улыбкой, бросила телефон в сумку.

Мимо шелестели велосипеды. В это время все едут на работу. Или идут. В черно-бело-серо-бежевой толпе иногда весело мелькали неоново-желтые мешковатые комбинезоны мужчин. Их зеркальные стекла-маски и черные шланги блестели на солнце. Встречные прохожие то и дело невольно смотрели на мои ноги. На туфли. И каждая наверняка думала: эх, дура я, надо было и мне туфли надеть. Не так уж холодно. Ногам было легко. И прохладно. Как же приятно после зимы с ее ботинками и сапогами вот так шагать! Чувствовать неровности тротуара. Холодок воздуха. Слепящее солнце. На голых деревьях уже набухли почки. Скоро все подернется зеленым пухом. А потом уже и не разглядеть будет домов за листвой. Москва прекрасна весной. Я пристроилась в хвост очереди на трамвайной остановке. Экран-стена замерцал голубым, надпись сообщила: «Ожидание – шесть минут» – и осыпалась. Брызнули розовые сердечки. Такой пронзительный цвет, что все в очереди повернули голову.

Мужчина Апреля, пообещал экран.

Лицо.

– Ну и тип, – заметила женщина впереди меня. Лица не видно, только затылок с седоватым каре, но голос противный, резкий.