Под знаком «Если» - Стенли Вейнбаум Страница 13

Я подавил улыбку. Я знал эксцентричность старого гения с тех самых пор, когда я, Дик Уэллс, бакалавр инженерного факультета, посещал курс новой физики (теории относительности) у известного профессора. По причине, которую я до сих пор не понимаю, он привязался ко мне, и в результате после выпуска я стал участником нескольких его экспериментов. В одном их них испытывался вероятностный монитор, в другом идеализатор. В первом эксперименте я унизительно страдал от любви к девушке, которая, по-видимому, умерла за две недели до этого, а во втором равное или большее унижение я испытал, влюбившись в девушку, которая не существует, не существовала, и никогда не будет существовать, другими словами, я влюбился в идеал. Возможно, я мало восприимчив к женским чарам или, вернее, был таковым раньше, но после катастрофы идеализатора, я оставил эти глупости в прошлом, к великому неудовольствию разного рода телеактрис, певиц, танцовщиц и т. д.

В последнее время я проводил свои дни за серьезными занятиями, искренне пытаясь хотя бы раз вовремя попасть на службу. Тогда бы я смог сослаться на это в ответ на обвинения отца в том, что я никогда никуда не могу успеть вовремя. Мне этого еще ни разу не удавалось, но, к счастью, «Корпорация Н. Дж. Уэллса» была достаточно богата, чтобы выжить даже в отсутствии полной занятости Дика Уэллса, или, следует сказать, даже несмотря на это. Во всяком случае я уверен, что мой отец предпочитал видеть меня поздно утром после вечера, проведенного с Ван Мандерпутцем, чем после вечера с Типс Альвой, или Уимси Уайт, или одной из других многочисленных героинь телеэкрана. Даже в двадцать первом веке он оставался верен старомодным идеалам.

Ван Мандерпутц забыл о своей скромности и застенчивости.

– Мне пришло в голову, что годы, так же как и люди, имеют свой характер, – внушительно заявил он. – Этот год, 2015, войдет в историю как очень глупый год, в котором премию Морела присудили дурачку. Прошлый год, с другой стороны, был весьма удачен, он стал жемчужиной в короне цивилизации. Не только премия Морела досталось Ван Мандерпутцу, но и я объявил о своей дискретной теории поля, а университет установил мою статую, изваянную Гоглитом. – Он вздохнул. – Да, очень удачный год! Что вы думаете?

– Это зависит от того, как посмотреть на это, – ответил я хмуро. – Мне доставило мало удовольствия все то, что связано с Джоанной Колдуэл и Дениз д’Агрион и с вашими инфернальными экспериментами. Все дело в точке зрения.

Профессор фыркнул.

– Инфернальные эксперименты, да! Точка зрения! Конечно, все дело в точке зрения. Даже простой маленькой сентенции Эйнштейна было достаточно, чтобы доказать это. Если бы весь мир мог разделять замечательно умные точки зрения, например те, что отстаивает Ван Мандерпутц, все проблемы были бы решены. Если бы это было возможно. – Он сделал паузу, и на его румяном лице появилось выражение изумления.

– Что случилось? – спросил я.

– Случилось? Я поражен! Удивительные глубины собственного гения внушили мне благоговение. Я потрясен и восхищен неисчислимыми тайнами великого ума.

– Я утратил нить ваших рассуждений.

– Дик, вам выпала честь наблюдать за работой гения, – внушительно сказал он. – Более того, вы посадили семя, из которого, возможно, прорастет древо возвышенной мысли. Кажется невероятным, что, вы, Дик Уэллс, подали идею Ван Мандерпутцу! Вот таким образом гений схватывает мелкое, несущественное, незначительное и обращает его на службу собственной великой цели. Я стою в благоговейном оцепенении!

– Вы о чем?

– Подождите, – сказал Ван Мандерпутц, все еще пребывая в восхищении от величия своего ума. – Когда дерево плодоносит, вы должны видеть это. До тех пор удовлетворитесь тем, что приняли участие в его посадке.

Это, наверное, произошло за месяц до того, как я увидел его снова, когда одним ясным весенним вечером его широкое румяное лицо взглянуло на меня с экрана видеофона.

– Готово, – произнес он внушительно.

– Что готово?

Профессору сделалось больно от того, что я мог забыть.

– Древо принесло плоды, – пояснил он. – Если вы соблаговолите заехать ко мне, мы бы проследовали в лабораторию и отведали их. Я не назначаю время, так что вы не сможете опоздать.

Я не обратил внимание на последнюю насмешку, но, если бы время было назначено, я, несомненно, опоздал бы больше, чем обычно, так как испытывал настолько плохие предчувствия, что просто заставил себя пойти. Я все еще помнил о неприятностях, причиненных мне двумя последними изобретениями Мандерпутца. Однако в конце концов мы уселись в малой лаборатории, в то время как в большой один из лаборантов профессора, Картер, лениво занимался каким-то прибором. В дальнем углу секретарь, плоская и непривлекательная мисс Фиц, переписывала конспекты лекций, поскольку у Ван Мандерпутца вызывала отвращение сама мысль о том, что его драгоценные высказывания могут быть потеряны для потомков. На столе между профессором и мной находилось любопытное устройство, нечто среднее между парой очков и лампой шахтера.

– Это здесь, – гордо сказал Ван Мандерпутц. – Здесь лежит мой эттитьюдинайзер, который может стать прибором эпохи.

– Что он делает?

– Я объясню. Идея зародилась в ответ на ваше замечание о том, что все зависит от точки зрения. Утверждение, конечно, очевидное, но гений схватывает очевидное и извлекает из него неизведанное. Таким образом, мысли даже примитивнейшего ума могут навеять гению возвышенные замыслы, что явствует из факта получения мной вашей идеи.

– Какой идеи?

– Будьте терпеливы. Вы сначала многое должны понять. Какая глубокая истина заключена в утверждении, что все зависит от точки зрения. Эйнштейн доказал, что движение, пространство и время зависят от определенной точки зрения наблюдателя или от того, как он ее выражает, от степени компетенции. Я иду дальше этого, бесконечно дальше. Я выдвигаю теорию, что наблюдатель и есть точка зрения. Я выхожу за рамки даже этого, утверждая, что мир сам по себе является лишь точкой зрения!

– Хм?

– Смотрите сюда, – продолжил Ван Мандерпутц. – Очевидно, что мир, видимый мне, полностью отличается от того, в котором живете вы. В равной степени является очевидным, что мир верующего человека отличен от мира материалиста. Удачливый человек живет в счастливом мире, несчастный видит мир страданий. Один человек по природе весел, другой сильно горюет. Каждый видит мир со своей точки зрения, что эквивалентно утверждению, что каждый живет в собственном мире. Поэтому миров столько, сколько точек зрения.

– Но эта теория отвергает реальность. Среди всех различных точек зрения должна быть одна верная, остальные являются ложными, – возразил я.

– Есть и такое мнение, – согласился профессор. – Тогда могло бы возникнуть некоторое сомнение в том, какая из точек зрения, ваша или, скажем, точка зрения Ван Мандерпутца, является верной. Однако в начале двадцатого века Гейзенберг изложил свой принцип неопределенности, который подтвердил приведенный выше аргумент о том, что невозможно построить совершенно точную картину мира, что закон причины и следствия просто отражает различные фазы случайных событий, что никогда нельзя сделать точных прогнозов. То, что наука обычно называет естественными законами, представляет собой только способ восприятия природы человеком. Другими словами, мир описывает тот ум, который его наблюдает, или, возвращаясь к моему предыдущему утверждению, мир отражает точку зрения наблюдателя.