Комната Наверху и другие истории - Терри Биссон Страница 11

Не то чтобы я жаловался. Пусть и мертвый, такой городок подходил мне куда больше, чем Окраина, где невозможно жить человеку, передвигающемуся, как в то время я, на своих двоих. Правда, это совсем другая история, однако ее можно здесь поведать, потому как и она касается Виппера Вилла и Края (города, конечно, а не Вселенной).

И разворота.

Когда я перебрался сюда из Бруклина, чтобы быть поближе к Кэнди, то продал ей «Вольво Р-1800», который получил от своего лучшего друга Вилсона By за то, что помог ему вернуть с Луны ЛВХ — лунный вездеход (это еще одна история, и я рассказал ее в «Отверстии в дырке»). Я помогал Кэнди ухаживать за машиной не только потому, что был ее дружком, практически уже женихом, но и потому что «Р-1800» — единственный по-настоящему спортивный автомобиль среди семейства «вольво» — является той редкой классической разновидностью, с идиосинкразиями которой даже и утонченный автомеханик с Юга (а никто не восхищается ими больше, чем я) справиться не в состоянии. Взять, к примеру, карбюратор. Дроссельные заслонки «вольво» начинают пропускать воздух после нескольких сотен тысяч миль, и, по мнению By (естественно, именно он мне все эти цифры и показывал), единственный способ привести их в норму, особенно если бедной машинке пришлось поменять климат, — это довести «вольво» до 4725 оборотов в минуту на третьей скорости, выбрав участок дороги с уклоном 4–6 градусов и день с примерно средним коэффициентом влажности, и гонять бедняжку, пока выхлопная струя не заставит двенадцатидюймовую пластину металлической фольги, сунутой между корпусом и коробкой передач, запеть точно на ноте «ля». Лично у меня нет абсолютного слуха, но для такого случая я раздобыл электронную штучку для настройки гитары на батарейках, а в Хантсвилле, на северной окраине, имеется длинный прогон старого четырехполосного шоссе как раз с шестиградусным уклоном. Оно там выходит за пределы городка и огибает Беличий хребет — осколок Аппалачских гор высотой в тысячу триста футов, который доминирует над северной частью округа. Так как процедура, изобретенная By, осуществляется в несколько приемов, я отправился на дело с утра пораньше в субботу, полагая, что все копы будут на церковной службе, и на обратном пути (что было моей первой ошибкой) ради экономии времени, еще за пределами города, развернулся в неположенном месте под знаком «ТОЛЬКО ДЛЯ ПАТРУЛЬНЫХ МАШИН». Дело я сделал и уже собирался доставить машину обратно в город, подхватив Кэнди у церкви (методистской), когда в солнечном ореоле возник дымчато-серый «смоуки» и, куда уж тут денешься, затрубил в свой охотничий рог.

Полицейские вообще и в Алабаме в частности — это мрачные, излишне приверженные правилам создания, начисто лишенные чувства юмора. Так что второй моей ошибкой была попытка объяснить стражу порядка, что я на самом деле не ехал, а настраивал машину. Он воспользовался моими собственными словами, чтобы обвинить меня в нарушении шести пунктов одного и того же правила: «Неправильный разворот». Третья ошибка состояла в попытке сообщить ему, что он имеет дело практически с будущим зятем Виппера Вилла Нойдарта (я еще не делал Кэнди формального предложения). Откуда мне, бедному, было знать, что Виппер Вилл когда-то пальнул именно в этого патрульного? Результатом всех этих ошибок было то, что по совокупности «преступлений» меня доставили к мировому судье (служба в церкви как раз кончалась), который поделился со мной информацией, что Виппер Вилл однажды назвал его… э-э-э… ну, в общем, ясно, после чего выхватил мои нью-йоркские права и в качестве наказания на три месяца лишил права обращаться за алабамским вариантом этого документа.

Все это я рассказываю только для того, чтобы объяснить, почему «Р-1800» так хорошо работает, почему я хожу пешком, почему мы с Кэнди встречаемся на ленч каждый (ну или почти каждый) день в центре Хантсвилла, а не на Объезде возле Департамента озеленения, где она работает. Меня такой режим очень устраивал. Обитатель Нью-Йорка, даже такой автолюбитель, как я, прекрасно чувствует себя на своих двоих, к тому же Объезд вызывал у меня активное отвращение. Каждое мое утро проходило абсолютно одинаково: я вставал, шел через пустырь к Хоппи в «Добрую гавань» принять душ («Да это янки Виппера Вилла!»), потом назад в офис ждать почту.

Мне даже не приходилось ее читать, просто сложить, и все. Виппер Вилл Нойдарт уже шестьдесят лет являлся владельцем автостоянок для трейлеров, он промышлял сомнительными с коммерческой точки зрения и чрезвычайно сомнительными с точки зрения закона операциями в четырех соседних округах, умудрившись нажить при этом больше врагов и меньше друзей, чем любой другой человек в северной Алабаме. Старикан, в полном соответствии со своими понятиями о жизни, предпочитал держать офис в центре, чтобы, как он частенько хвастал, смерть не захватила его в трейлере — такое подходит (по его, конечно, понятиям) только для «деревенщины, черномазых и…». Из-за того, что Виппер Вилл отошел от дел под плотным дождем, пожалуй, даже ливнем, финансовых и юридических проблем, его офис был опечатан в ожидании завершения официального разбирательства. В соответствии с соглашением, выработанным Комиссией по регулированию риелторской деятельности и несколькими еще менее легкомысленными организациями, надзор за сохранностью данной собственности должен осуществлять негосударственный юрист, не занятый текущими делами, ничем не связанный с представителями конкурирующих групп и противоборствующих интересов. Тот факт, что я был по уши влюблен в единственное дитя Виппера Вилла, не был расценен как коммерческий интерес. Фактически на эту должность меня рекомендовала сама Кэнди. Больше никто не желал с нею связываться, хотя уход от дел Виппера Вилла некоторым образом смягчил сердца, как это иногда бывает, когда отрицательный фактор прекращает свое реальное воздействие. Сам Виппер Вилл был еще жив, но плотная осада болезни Альцгеймера, запущенного рака, эмфиземы и болезни Паркинсона явственно подталкивала его к увяданию. Он лежал в больнице уже почти девять месяцев.

В качестве платы за обязанность поднимать трубку телефона (который оживал, только когда звонила Кэнди) и складывать в стопку почту я получил право использовать офис для жилья (сна) и подготовки к экзаменам на право заниматься адвокатской деятельностью в штате Алабама. Книги, точнее, книгу, я, во всяком случае, раскрывал. Проблема с учебой заключалась в том, что стояла золотая алабамская осень — октябрь, а я недавно выяснил, что листопад — это сезон любви для тех, кому за сорок. Мне как раз было сорок один. Сейчас мне, конечно, уже побольше, и если вы полагаете, что так и должно быть, то лишь потому, что я еще не рассказал своей истории, которая начинается в то утро, когда я заметил, что разлагающееся сиденье на пустыре стало выглядеть не хуже, а лучше.

Был вторник, типичное, то есть невыносимо прекрасное октябрьское утро в Алабаме. Листья как раз начинали подумывать, не пора ли желтеть. Накануне мы с Кэнди расстались довольно поздно, любуясь видом Беличьего гребня из машины, где я расстегнул все, кроме одной, пуговички на ее форменной блузке прежде, чем она остановила меня твердым, но одновременно нежным прикосновением к моей руке, которое я так у нее любил. Погрузившись в сладостные мечтания, заснул я поздно и лишь к десяти часам сумел стащить себя с кожаной лежанки, которую называл диваном. Спотыкаясь и протирая еще непроснувшиеся глаза, я побрел через пустырь к «Доброй гавани».