Жизнь Арсеньева - Иван Бунин Страница 8

Дон-Кихот, по которому я учился читать, картинки в этойкниге и рассказы Баскакова о рыцарских временах совсем свели меня с ума. У меняне выходили из головы замки, зубчатые стены и башни, подъемные мосты, латы,забрала, мечи и самострелы, битвы и турниры. Мечтая о посвящении в рыцари, ороковом, как первое причастие, ударе палашом по плечу коленопреклоненного юношис распущенными волосами, я чувствовал, как у меня мурашки бегут по телу. Вписьмах А. К. Толстого есть такие строки: «Как в Вартбурге хорошо! Там дажеесть инструменты 12 века. И как у тебя бьется сердце в азиатском мире, так уменя забилось сердце в этом рыцарском мире, и я знаю, что я прежде к немупринадлежал». Думаю, что и я когда-то принадлежал. Я посетил на своем векумного самых славных замков Европы и, бродя по ним, не раз дивился: как мог я,будучи ребенком, мало чем отличавшимся от любого мальчишки из Выселок, как ямог, глядя на книжные картинки и слушая полоумного скитальца, курившегомахорку, так верно чувствовать древнюю жизнь этих замков и так точно рисоватьсебе их? Да, и я когда-то к этому миру принадлежал. И даже был пламеннымкатоликом. Ни Акрополь, ни Баальбек, ни Фивы, ни Пестум, ни святая София, нистарые церкви в русских Кремлях и доныне несравнимы для меня с готическимисоборами. Как потряс меня орган, когда я впервые (в юношеские годы) вошел вкостел, хотя это был всего на всего костел в Витебске! Мне показалось тогда,что нет на земле более дивных звуков, чем эти грозные, скрежещущие раскаты, гули громы, среди которых и наперекор которым вопиют и ликуют в разверстых небесахангельские гласы …

А за Дон-Кихотом и рыцарскими замками последовали моря,фрегаты, Робинзон, мир океанский, тропический. Уж к этому то миру я несомненнонекогда принадлежал. Картинки в Робинзоне и во «Всемирном путешественнике», авместе с ними большая пожелтевшая карта земного шара с великими пустотами южныхморей и точками полинезийских островов пленили меня уже на всю жизнь. Эти узкиепироги, нагие люди с луками и дротиками, кокосовые леса, лопасти громадныхлистьев и первобытная хижина под ними — все чувствовал я таким знакомым,близким, словно только что покинул я эту хижину, только вчера сидел возле нее врайской тишине сонного послеполуденного часа. Какие сладкие и яркие виденья икакую настоящую тоску по родине пережил я над этими картинками! Пьер Лотирассказывает о том «волнующем и чудодейственном», что заключалось для него вдетстве в слове «колонии». Но ведь он говорит:

«II y avait une quantit de choses des colonies chez cettepetite Antoinette: un perroquet, des oiseaux de toutes couleurs dans une voliиre,des collections de coquilles et d'insectes. Dans les tiroirs de sa maman,j'avais vu de bizarres colliers de graines pour parfumer; dans les greniers ontrouvait des peaux de bкtes, des sacs singuliers, des caisses sur lesquelles selisaient encore des adresses de villes des Antilles.»

A что же подобное могло быть в Каменке?

В книге «Земля и люди «были картинки в красках. Помнюособенно две: на одной — финиковая пальма, верблюд и египетская пирамида, надругой — пальма кокосовая, тонкая и очень высокая, косой скат длинногопятнистого жирафа, тянувшегося своей женственной косоглазой головкой, своимтонким жалоподобным языком к ее перистой верхушке — и весь сжавшийся в комок,летящий в воздухе прямо на шею жирафу гривастый лев. Все это — и верблюд, ифиниковая пальма, и пирамида, и жираф под пальмой кокосовой, и лев — было нафоне двух резко бьющих в глаза красок: необыкновенно яркой, густой и ровнойнебесной сини и ярко-желтых песков. И, Боже, сколько сухого зноя, сколькосолнца не только видел, но и всем своим существом чувствовал я, глядя на этусинь и эту охру, замирая от какой-то истинно эдемской радости! В тамбовскомполе, под тамбовским небом, с такой необыкновенной силой вспомнил я все, что явидел, чем жил когда-то, в своих прежних, незапамятных существованьях, чтовпоследствии, в Египте, в Нубии, в тропиках мне оставалось только говоритьсебе: да, да, все это именно так, как я впервые «вспомнил» тридцать лет томуназад!