Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл Страница 66

I

Восславим светлую память первого, кто изрек: «Самая темная ночь – перед рассветом». Нас не заботит, сколь правдиво сия пословица рисует отдаленнейшие границы нашего мира; довольно и того, что в иных случаях она верна и сгодится, покуда мы пребываем в границах нашего земного бытия.

Наутро Пьер поднялся с пола в своей комнате, весь разбитый и обессилевший телом от невыразимых мук, что выпали ему на долю в минувшую ночь, однако стоически невозмутимый и ясный душою, предвкушая то, что он считал своим спланированным и совершенным будущим. Ныне ему думалось, он знает, что та нежданная буря, коя прошла по его душе, как ужасный тайфун, все-таки рушила все вокруг для его же блага, ибо там, где на небосклоне его души тайно зарождалась гроза да клубились хмурые тучи, ныне, казалось, блистают чистые небеса, и он мнил, что отныне ему подвластна вся его душа, вплоть до дальнего горизонта.

Принятое им решение было странным и неслыханным; но оно было вызвано столь же странной и неслыханной необходимостью. Однако в том намерении была странной и неслыханной не только сама новизна его формы, поражало также в нем то, сколь неравноценным было самоотречение Пьера.

Еще в самом начале он решил любой ценой сохранить добрую славу своего отца, уберечь ее от всех деяний, кои он собрался совершить, защищая Изабелл да взяв ее под свое крыло предельной братской преданности и любви, и также он решил не нарушать мирное течение жизни своей матери, да обойтись без напрасных разоблачений неприглядной правды, а еще во глубине души своей он дал клятву отыскать некий способ добиться, чтоб свет признал его с Изабелл, да одарить ее постоянным утешением и дружбою; и тогда, не найдя ни единого подходящего средства связать все это в одно целое, да так, чтобы хоть раз избежать лжи во спасение, коя, как он мыслил, будет оправдана на небесах, ибо сам он выступит в роли великого страстотерпца, – вот каким в двух словах было его обдуманное и незыблемое решение, а именно: огласить миру, что, согласно тайному святому обряду, Пьер Глендиннинг стал супругом Изабелл Бэнфорд, – сей обман полностью оправдает их постоянное совместное проживание да введет ее повсюду, где станут принимать Пьера; а вместе с тем он решился не допустить никаких зловещих расследований, кои потревожили бы память его покойного отца или же каким-то образом нарушили мирный ход жизни его матери, ведь одно было неразрывно связано с другим. Нельзя отрицать, он предвидел изначально, что принятое им необыкновенное решение пусть и не сразу, но тем иль иным образом нанесет жесточайший удар прямо в сердце его матери; однако он полагал сие частью той неизбежно высокой платы, кою ему придется внести за свой самоотверженный поступок; и посему он более склонялся к тому, чтоб тайно ранить свою живую мать, рану которой можно было уврачевать, чем стать глашатаем вселенского и безнадежного позора – только в таком свете он и видел все дело, – который пал бы на его покойного отца.

Должно быть, никому, кроме Изабелл, было б не под силу произвести на Пьера столь сильное впечатление, что толкнуло бы его на принятие последнего неслыханного решения, о коем речь шла выше. Но чарующая музыкальность ее печали заставила зазвучать тайный монохорд ^[113] в его груди, который, словно по явному волшебному мановению, во всем походил на тот, что говорил струнным языком ее гитары, отвечающей голосу сердечных струн в ее меланхоличных рыданиях. Дивный глас Изабелл звал его с бескрайних просторов неба и эфира, и там, на небесах, казалось, не было ни одного земного запрета, что отклонял бы ее невинную мольбу.

За те три дня, что Пьер провел подле Изабелл и позволил ей связать их обоих магнетическими узами, неизгладимое впечатление произвели на него и другие средства убеждения да силы, кроме бесспорного могущества ее чудесных глаз и необыкновенной истории, и вот они-то, быть может, незаметно для него главным образом и повлияли на принятие его решения. Изабелл пленила его, словно прекрасная дочь Гордости и Горя, и в ее облике сияли божественные черты обоих ее родителей. Гордость ей даровала ее несказанное благородство, горе смягчило это благородство ангельской добротой, и, опять же, сию доброту пропитало самое доброжелательное смирение, кое было основой ее высочайшего совершенства.

Не нашлось бы ни слова, ни клочка написанной бумаги, что уличал бы Изабелл хоть в искре тех приземленных чувств и желаний, кои не без основания приписывают человеку в его жизненных обстоятельствах. Несмотря на свою почти полную нищету, девушка не просила у Пьера денежных подарков; и пусть она хранила молчание по этому поводу, но Пьер был странно тронут этой неведомой черточкой в ее характере, коя добровольно отвергала всякую зависимость от вспоможений, даже если б они исходили от брата. Несмотря на то что она различными косвенными путями дала понять, что сознает свое пребывание среди недружелюбных и посредственных людей, однако она все ж таки одного рождения с ними, хоть сама-то и заслуживает самого изысканного общества на всем белом свете; между тем она вовсе не требовала от Пьера, чтобы он нарядил ее в парчу и ввел в гостиные благороднейших и богатых леди графства. Но в то время как сие яснее ясного обнажало ее интуитивное, прирожденное умение быть леди да твердило о ее благородстве, коль скоро она абсолютно свободна от всяких корыстных побуждений; все ее чувства, кроме того, не поглотила некая болезненно-сентиментальная родственная привязанность ко вдруг обретенному брату; а будь на ее месте девушка, не одаренная такой красивой внешностью, ее призыв отнюдь не показался бы Пьеру таким заманчивым. Нет. То было сильное, страстное и несказанное стремление к нему одному, которое ее письмо, благодаря своей милой непосредственности, передало наилучшим образом, да притом не имея под собою никакого подлого, пустого иль обыденного мотива; то был неудержимый и несомненный вопль божества, который прошел чрез ее сердце да велел Пьеру лететь к ней и исполнить свой высочайший и прекраснейший долг в жизни.

Однако теперь, как это туманно рисовалось Пьеру, долг этот вовсе не состоял в том, чтобы лететь прямо в мраморный лик прошлого да пытаться дать обратный ход постановлению, провозглашавшему, что Изабелл никогда не сможет унаследовать все привилегии законного ребенка своего отца. И ныне он понимал вполне, что даже если в теперешней ситуации такая попытка не противоречила бы здравому смыслу да не была бы жестока по отношению равно и к живым, и к мертвым, сего не желала бы и сама Изабелл, коя хоть и уступила однажды порыву яростного воодушевления, тем не менее, пребывая в своем обычном печальном и добродушном настроении, ясно давала понять, что у нее отсутствуют какие-либо незаконные притязания. Ныне Пьер понимал вполне, что Изабелл согласна жить, держа в тайне свое происхождение, и столь долго, сколько нужно, чтоб утолять свою глубинную жажду постоянной любви, и взаимопонимания, и близкого общения в домашней среде с кровным родственником. Так что Пьер не имел ни малейшего опасения, что, узнав о его планах, она сочтет их неподобающими ее естественным ожиданиям; а что же касается странности этих планов, коя выходила далеко за пределы привычного, – странности, коя, возможно, стала бы непреодолимой преградою для болезненно-слабых, обыкновенных женщин, – тут Пьер не ждал никаких возражений от Изабелл, ибо все ее прошедшее было странным, и странность, казалось, лучше всего подходила для ее будущего.