Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл Страница 65

Когда ярый язык да политические остроты привели к тому, что никто не сострадал ему больше на этом свете, поэт обрел лихую союзницу в своей огненной музе, и та сдерживает натиск огромной массы человеческих душ, навеки отказав им во всяком сострадании на том свете. К счастью и несказанному удовлетворению дилетанта в литературе, ужасающие аллегорические смыслы «Ада» недоступны беглому взгляду, но, к несчастью для молодых серьезных искателей правды и яви, стоит только этим страшным истинам впервые открыться их взору, как они начинают незаметно пропитывать ядом те участки их кожи, кои предварительно не защитили главным противоядием – неослабным чувством безопасности, кое свойственно лишь первейшим в своем развитии душам да глубочайшим мыслителям.

Судите ж тогда, о вы, вы, благоразумные заседатели, душевное состояние Пьера, сколь глубоко проникли в него слова Данте.

Если бы тот дух всепроникающего сомнения да глубинные смыслы «Гамлета», этой многозначной трагедии, смыслы, кои благоразумно скрыты от всех, кроме величайших знатоков, свести к одной-единственной морали, годной для повседневной жизни человеческой, она гласила бы следующее: что все размышления ничего не стоят до тех пор, пока не начнут подкрепляться делами, что не по-мужски это – стоять в нерешительности, когда тебя раздирают на части противоречивые эмоции; и в тот же миг, как убедился он, что некто содеял непоправимое зло, разгневанный мужчина должен разить его, и, если возможно, с точностью и силой удара молнии.

Пьер всегда оставался восторженным читателем «Гамлета», однако до сих пор ни его лета, ни его опыт осмысления не дали ему той подготовки, чтоб он, подобно посвященным, мог уловить проблески света в безнадежной тьме скрытых смыслов сей гениальной трагедии или чтобы из ее общеизвестной фабулы он мог выудить те несерьезные и неглубокие поучения, о коих рад самодовольно разглагольствовать любой радетельный моралист.

Порой даже самое яркое сияние слитых воедино разума да откровения не в силах разгласить повсюду сокровенную правду о человеке так, как возвещает о ней его же глубочайшая тьма. Тогда абсолютная тьма становится его светом, и он, как кошка, ясно видит все предметы в условиях, когда обычным зрением видят одну черноту. Отчего с давних пор тьму и горе славят, как лучших казначеев сокровищницы познания? Отчего сие: тем, кто не изведал тьмы да горя, не дается и постижение тех истин, какие следует знать каждому герою?

Благодаря свету той тьмы, Пьер постиг душу «Гамлета», что держал в руке. В ту пору он не знал – по крайней мере, чутье не подсказывало ему этого, – что Гамлет, хоть и будучи живым персонажем, был в конце-то концов попросту одушевленным созданием, коего вызвали к жизни случайным заклинанием – по мановению творческой руки – и коего впоследствии столь же случайным образом низвергли в бескрайние бездны ночи и ада.

Иль задаром дарована зоркой проницательности ее привилегия, коя позволяет в один и тот же миг не только увидеть бездны, но порою также узреть – хотя, вне всяких сомнений, не слишком отчетливо – некие отзывчивые небеса. Но когда до воронки, на дне которой гнездится истина, осталось еще полпути, то нависающие скалы совсем закрывают от взора небесный свод, и странник думает, что воронка до краев полна одной лишь тьмой.

Судите ж тогда, о вы, вы, благоразумные заседатели, душевное состояние Пьера, сколь глубоко проникли в него строки «Гамлета».

IV

Порванные на сотню клочков, валялись у его ног печатные страницы «Ада» и «Гамлета», которые он топтал, в то время как их опустелые обложки насмехались над ним своими праздными названиями. Данте привел его в ярость, и Гамлет дал ему понять, что нападать здесь не на кого. Данте наставил его, разъяснив ту горькую причину, по которой ему следовало возжечь брань; Гамлет зло упрекал его за нерешительность в битве. Он вновь стал проклинать судьбу свою, ибо теперь ясно видел, что в конце концов капитально обманывает здесь лишь самого себя, и вымаливает временную оттяжку у самого себя, и тратит попусту время на раздумчивые переживания вместо прямых действий.

Прошло сорок восемь и более часов. Изабелл признали? Находилась ли уже под его открытой защитой? Кто еще знал про Изабелл, кроме Пьера? Как последний трус, он шатался по лесу днем, и, как последний трус, он навещал ее ночью! Точно вор, он сидел, и заикался, и бледнел перед своей матерью, и, когда беседа коснулась праведного дела, позволил женщине возвыситься и грозить ему! Ах! Отрадно для человека мыслить о героических деяниях, однако ему тяжело дается их совершение. Все порывы мнимой отваги легко возникают в сердце, но очень редко порывы эти выливаются в храбрые поступки.

Решился он или нет на то, что задумал? Был ли это его огромный долг или не его? К чему оттяжка? К чему откладывать? Что можно выиграть оттяжками и отсрочками? Решение его уже принято, почему оно до сих пор не выполнено? Разве ему нужно узнать еще что-нибудь? Разве хоть один важный факт, важный для публичного признания Изабелл всеми, ускользнул от его внимания после первого взгляда, брошенного на ее первое послание? Разве это сомнения в их родстве останавливали его сейчас?.. Вовсе нет. На стене из густой тьмы, окружающей тайну Изабелл, начертанные неким огненным перстом, горели слова, подтверждающие, что Изабелл – его сестра. Почему тогда? Что тогда? Откуда тогда это его внешнее бездействие? Что – или он дрожал при мысли, что стоит ему вымолвить матери пару слов об Изабелл и о своем храбром решении признать ее да подарить ей свою любовь, как его гордая мать презрительно рассмеется, услыхав о сходстве девушки с его отцом, да с одинаковым презрением отвергнет и Пьера и Изабелл, и осудит их вместе, и возненавидит обоих одинаково, как чудовищных злоумышленников, бросающих тень на доброе имя самого безупречного мужа и отца? Отнюдь нет. Такая мысль не приходила ему на ум. Разве он не решил уже, что его мать ничего не должна знать про Изабелл?.. Но как же тогда? Что тогда? Как Изабелл признают в свете, если его мать ничего не будет знать про это признание? Жалкий близорукий плут и мошенник, ты ведешь самую тщетную и глупую игру против самого себя! Глупец и трус! Трус и глупец! Раскрой свою душу да прочти в ней мудреную историю твоего слепого ребячества! Два великих твоих решения – устроить все так, чтоб Изабелл была признана в свете всеми, да по доброте душевной молчать о ней перед матерью – два несовместимых меж собой деяния… Так же несовместимы они, как твое великодушное решение защитить добрую память о своем отце от всеобщего осуждения вместе с другим твоим намерением: открыто признать, что Изабелл приходится тебе родной сестрой, – это тоже два разнонаправленных действия. И теперь, когда ты порознь принял четыре таких решения, кои, взятые вместе, сразу же отменяют друг друга, эта, эта несказанная глупость, Пьер, клеймит чело твое непостижимым безумием!

Ты можешь сколько угодно сомневаться в себе, и казнить себя, и рвать в клочки своего «Гамлета» и свой «Ад»! О! глупец, слепой глупец, и миллион раз осел! Прочь, прочь, ты, ничтожество и слабак! Высокие деяния не для таких слепых червей, как ты! Бросай Изабелл и ступай к Люси! Вымоли себе небольшое прощение у матери, а после будь для нее еще более послушным и хорошим мальчиком, Пьер – Пьер, Пьер! – безумец!