Произведение в алом - Густав Майринк Страница 58

Сосредоточив свои беспорядочно скачущие мысли на дочери Гиллеля, я сразу вспомнил, как она, вне себя от волнения, вынуждена была схватиться за стену, чтобы не упасть, - ноги не держали ее, хотя минуту назад Мириам ворвалась в мою каморку и, восторженно блестя глазами, принялась лихорадочно рассказывать, что с ней произошло чудо, настоящее чудо: в буханке хлеба, которую разносчик из соседней булочной, как обычно, прямо из коридора, просунул ей сквозь решетку кухонного окна, девушка обнаружила золотую монету...

Непроизвольным движением я ощупал свой тощий кошелек, в котором, однако, что-то слабо позвякивало, - быть может, еще не поздно сотворить очередное чудо на сумму в один дукат?

Мириам навещала меня теперь ежедневно, чтобы «составить компанию», - так она называла наши своеобразные

посиделки, во время которых все больше молчала, ибо не могла думать ни о чем другом, кроме как о «чуде». Случившееся потрясло девушку до глубины души, мне же, при виде того как без всякой видимой причины - лишь под впечатлением происшедшего «чуда», которое она переживала вновь и вновь, - ее лицо вдруг покрывалось мертвенной бледностью, даже губы белели, становилось не по себе и все чаще не давала покоя тревожная мысль: уж не наломал ли я дров, по неискушенной наивности своей вызвав к жизни какие-то очень опасные и злокачественные процессы, катастрофические последствия которых находились вне поля моего зрения, простираясь в непроглядный мрак бесконечности.

И сразу по какой-то странной ассоциации в памяти моей всплывали последние, проникнутые темным смыслом слова Гиллеля, тут уж я ничего не мог с собой поделать - кровь стыла у меня в жилах от мрачного предчувствия грядущей беды.

Чистота намерений никоим образом не искупала моей вины - теперь-то я понимал, что никакая, даже самая благородная цель не оправдывает средства.

А что, если в довершение всех бед это мое «страстное желание помочь» лишь кажется таким «чистым»? Уж не скрывается ли за этой возвышенной и бескорыстной благотворительностью тайная ложь - неосознанная и самодовольная прихоть потешить свое охочее до похвалы тщеславие ролью эдакого самоотверженного, неустанно радеющего о ближних спасителя, левая рука которого не ведает, что творит правая? ^[73]

Похоже, я начал путаться в собственной душе, все больше и больше сбиваясь с истинного пути. Во всяком случае нет никаких сомнений в том, что я слишком поверхностно отнесся к Мириам. Лишь то одно, что она - дочь Гиллеля, делало ее непохожей на своих сверстниц и должно было заставить меня приглядеться к ней внимательнее...

И как только я мог дерзнуть столь грубым и топорным образом вторгаться в хрупкий и таинственный внутренний мир этой

необыкновенной девушки, быть может так же далеко отстоящий от моего, как небо от земли!

Господи, ну почему меня не насторожило хотя бы ее лицо, при одном взгляде на которое любой физногномист утратил бы дар речи, ибо эти тонкие, отмеченные печатью неземной гармонии черты во сто крат больше соответствуют эпохе шестой египетской династии - и даже для высшей касты Древнего Египта они были слишком одухотворенными! - чем... чем... впрочем, что уж тут говорить о нашем времени с его пошлыми и заурядными обывательскими физиономиями...

«Лишь совершенно безнадежный болван не доверяет внешности», - прочел я однажды в какой-то книге. Ну что ж, лучше не скажешь! Не в бровь, а в глаз!

Надо было как-то исправлять положение, ну а поскольку мы с Мириам стали по-настоящему добрыми друзьями, следовало, наверное, открыто признаться, что это я тот доморощенный «чудотворец», который изо дня в день тайком подсовывал ей в хлеб золотые дукаты...

Нет, так нельзя: это трогательное признание обрушится на нее как снег на голову. Слишком велико будет потрясение!

Рисковать я не имею права, необходимо действовать с предельной осторожностью.

Прежде всего надо бы, наверное, сделать «чудо» менее «чудесным», чтобы сакральный ореол, которым в сознании девушки окружено это «сверхъестественное» явление, хоть немного поблек. Ну, скажем, не совать монетку в хлеб, а оставлять на ступенях лестницы, чтобы, как только Мириам откроет дверь, она сразу бросилась ей в глаза. Идея, разумеется, не бог весть какая, но для начала сгодится и она, а там что-нибудь да придет на ум, успокаивал я себя, должен же существовать какой-то способ, который позволит мягко и безболезненно вернуть эту юную мечтательницу с небес на землю...

Да, да, пожалуй, именно так и следует действовать!

А если все же попробовать одним махом разрубить запутанный узел? Открыться ее отцу и попросить у него совета? Предательский румянец вспыхнул на моем лице: нет, только не это, к

помощи Гиллеля я позволю себе прибегнуть лишь в самом крайнем случае, когда все другие способы будут перепробованы.

Ну а теперь к делу, дорога каждая минута!

Тем более мне в голову пришла отличная мысль: надо подвигнуть Мириам на нечто особенное, совершенно для нее необычное - допустим, вырвать ее на пару часов из привычного окружения, чтобы прилив свежих впечатлений смыл или по крайней мере хоть немного рассеял мистическую экзальтацию девушки, заставив по-новому взглянуть на свою жизнь.

Итак, решено: прогулка в экипаже! Что может быть лучше?! А чтобы любопытные кумушки не чесали языками, распространяя на наш счет досужие сплетни, следует держаться подальше от гетто. Я же, разумеется, и не собирался возить Мириам по сумрачным и грязным переулкам еврейского квартала.

Можно съездить к Карлову мосту - наверное, ей будет интересно посмотреть на его останки...

Впрочем, надо было еще уговорить эту завзятую домоседку: ведь она, если ее воспитывали в строгих правилах еврейской морали, могла счесть такую прогулку - наедине с мужчиной! - не совсем удобной. Ну что ж, в таком случае я предложу ей в качестве спутника старика Звака или одну из ее прежних подруг.

В общем, я твердо решил не принимать никаких возражений и отговорок...

Резко открыв дверь, я едва не сбил с ног какого-то... человека...

Вассертрум!

Должно быть, старый еврей подсматривал за мной в замочную скважину - когда я с ним столкнулся, он стоял согнувшись в три погибели.

- Вы ко мне? - нетерпеливо спросил я.

Угрюмо промямлив на своем невозможном жаргоне что-то вроде извинения, старьевщик подтвердил, что да.

Войдя в комнату, Вассертрум замер у рабочего стола, на предложение садиться не прореагировал - лишь молча переминался с ноги на ногу да конфузливо теребил поля своей шляпы, явно сбитый с толку тем, что я, застав его за столь неблаговидным занятием, тем

не менее с подчеркнутой вежливостью пригласил его к себе. Глубочайшая враждебность, которую он тщетно пытался скрыть, сквозила в каждом его движении, в каждой черточке подлой физиономии.

Никогда еще не доводилось мне видеть старьевщика в столь непосредственной близости от себя. Только теперь мне стало понятно, что отнюдь не его уродливая внешность действовала на меня отталкивающе - она вызывала скорее сочувствие: да и как не проникнуться состраданием к тому, кого сама природа возненавидела с первых же дней его появления на свет, с гневом и отвращением наступив ему на лицо! - виной тому было нечто иное, неуловимо для глаз исходившее от человека с заячьей губой.