Темные аллеи - Иван Бунин Страница 41

В «Праге» сверкали люстры, играл среди обеденного шума иговора струнный португальский оркестр, не было ни одного свободного места. Япостоял, оглядываясь, и уже хотел уходить, как увидел знакомого военногодоктора, который тотчас пригласил меня к своему столику возле окна, открытогона весеннюю теплую ночь, на гремящий трамваями Арбат. Пообедали вместе,порядочно выпив водки и кахетинского, разговаривая о недавно созваннойГосударственной думе, спросили кофе. Доктор вынул старый серебряный портсигар,предложил мне свою асмоловскую «пушку» и, закуривая, сказал:

– Да, все Дума да Дума… Не выпить ли нам коньяку? Грустночто-то.

Я принял это в шутку, человек он был характера спокойного исуховатого (крепкий и сильный сложением, к которому очень шла военная форма,жестко рыжий, с серебром на висках), но он серьезно прибавил:

– От весны, должно быть, грустно. К старости, да ещехолостой, мечтательной, становишься вообще гораздо чувствительнее, чем вмолодости. Слышите, как пахнет тополем, как звонко гремят трамваи? Кстати,закроем-ка окно, неуютно, – сказал он, вставая. – Иван Степаныч,шустовского…

Пока старый половой Иван Степаныч ходил за шустовским, онрассеянно молчал. Когда подали и налили по рюмке, задержал бутылку на столе ипродолжал, хлебнув коньяку из горячей чашечки:

– Тут еще вот что – некоторые воспоминания. Перед вамизаходил сюда поэт Брюсов с какой-то худенькой, маленькой девицей, похожей набедную курсисточку, что-то четко, резко и гневно выкрикивал своим картавым, внос лающим голосом метрдотелю, подбежавшему к нему, видимо, с извинениями заотсутствие свободных мест, – место, должно быть, было заказано потелефону, но не оставлено, – потом надменно удалился. Вы его хорошознаете, но и я с ним немного знаком, встречаюсь в кружках, интересующихсястарыми русскими иконами, – я ими тоже интересуюсь и уже давно, с волжскихгородов, где служил когда-то несколько лет. Кроме того, и наслышан о немдостаточно, о его романах, между прочим, так что испытал некоторую жалость кэтой, несомненно, очередной его поклоннице и жертве. Трогательна была онаужасно, растерянно и восторженно глядела то на этот, верно, совсем непривычныйей ресторанный блеск, то на него, пока он скандировал свой лай, демоническииграя черными глазами и ресницами. Все это-то и навело меня на воспоминания.Расскажу вам одно из них, вызванное именно им, благо оркестр уходит и можнопосидеть спокойно…

Он уже покраснел от водки, от кахетинского, от коньяку, каквсегда краснеют рыжие от вина, но налил еще по рюмке.

– Я вспомнил, – начал он, – как лет двадцать томуназад шел однажды по улицам одного приволжского города некий довольно молодойвоенный врач, то есть, попросту говоря, я самый. Шел по пустякам, чтобы броситькакое-то письмо в почтовый ящик, с тем беззаботным благополучием в душе, чтоиногда испытывает человек без всякой причины в хорошую погоду. А тут как разпогода была прекрасная, тихий, сухой, солнечный вечер начала сентября, когда натротуарах так приятно шуршат под ногами опавшие листья. И вот, что-то думая,случайно поднимаю глаза и вижу: идет впереди меня скорым шагом очень стройная,изящная девушка в сером костюме, в серенькой, красиво изогнутой шляпке, с серымзонтиком в руке, обтянутой оливковой лайковой перчаткой. Вижу и чувствую, чточто-то мне в ней ужасно нравится, а кроме того, кажется несколько странным:почему и куда так спешит? Удивляться, казалось бы, нечему – мало ли бывает улюдей спешных дел. Но все-таки это почему-то интригует меня. Бессознательноприбавляю шаг и себе, почти нагоняю ее – и, оказывается, не напрасно. Впереди,на углу, старая низкая церковь, и я вижу, что она направляется прямо к ней,хотя день будничный и такой час, когда никакой службы по церквам еще нет. Тамона взбегает на паперть, с трудом отворяет тяжелую дверь, а я опять за ней и,войдя, останавливаюсь у порога. В церкви пусто, и она, не видя меня, скорым илегким шагом идет к амвону, крестится и гибко опускается на колени, закидываетголову, прижимает руки к груди, уронив зонтик на пол, и смотрит на алтарь тем,как видно по всему, настойчиво молящим взглядом, каким люди просят божьейпомощи в большом горе или в горячем желании чего-нибудь. В узкое с железнойрешеткой окно слева от меня светит желтоватый вечерний свет, спокойный и будтотоже старинный, задумчивый, а впереди, в сводчатой и приземистой глубинецеркви, уже сумрачно, только мерцает золото кованных с чудесной древнейгрубостью риз на образах алтарной стены, и она, на коленях, не сводит с нихглаз. Тонкая талия, лира зада, каблучки уткнувшейся носками в пол легкой,изящной обуви… Потом несколько раз прижимает платочек к глазам, быстро берет сполу зонтик, точно решившись на что-то, гибко встает, бежит к выходу, внезапновидит мое лицо – и меня просто поражает своей красотой ужаснейший испуг, вдругмелькнувший в ее блестящих слезами глазах…