Темные аллеи - Иван Бунин Страница 40

– Да, я все еще расту, – ответила она, грустноулыбаясь.

В зале по-прежнему висела в переднем углу большая краснаялампада перед старыми золотыми иконами, только не зажженная. Я поспешил отвестиглаза от этого угла и прошел за ней в столовую. Там на блестящей скатерти стоялчайник на спиртовке, блестела тонкая чайная посуда. Горничная принесла холоднуютелятину, пикули, графинчик с водкой, бутылку лафиту. Она взялась за чайник:

– Я не ужинаю, выпью только чаю, но вы сперва покушайте… ИзМосквы? Почему? Что ж там делать летом?

– Возвращаюсь из Парижа.

– Вот как! И долго там пробыли? Ах, если б я могла поехатькуда-нибудь! Но ведь моей девочке всего четвертый год… Вы, говорят, усерднохозяйствуете?

Я выпил рюмку водки, не закусывая, и попросил позволениякурить.

– Ах, пожалуйста!

Я закурил и сказал:

– Натали, не нужно вам быть со мной светски-любезной, необращайте на меня особого внимания, я заехал только взглянуть на вас и опятьскрыться. И не чувствуйте неловкости – ведь все, что было, быльем поросло ипрошло без возврата. Вы не можете не видеть, что я опять ослеплен вами, нотеперь вас никак не может стеснять мое восхищение – оно теперь бескорыстно испокойно…

Она склонила голову и ресницы, – к дивнойпротивоположности того и другого никогда нельзя было привыкнуть, – и лицоее стало медленно розоветь.

– Это совершенно точно, – сказал я, бледнея, нокрепнущим голосом, сам себя уверяя, что говорю правду. – Ведь все на светепроходит. Что до моей страшной вины перед вами, то я уверен, что она ужедавным-давно стала для вас безразлична и гораздо более понятна, простительна,чем прежде: вина моя была все-таки не совсем вольная и даже в ту порузаслуживала снисхождения по моей крайней молодости и по тому удивительномустечению обстоятельств, в которые я попал. И потом, я уже достаточно наказан заэту вину – всей своей гибелью.

– Гибелью?

– А разве не так? Вы до сих пор не понимаете, не знаетеменя, как сказали когда-то?

Она помолчала.

– Я видела вас на балу в Воронеже… Как еще молода была ятогда и как удивительно несчастна! Хотя разве бывает несчастная любовь? –сказала она, поднимая лицо и спрашивая всем черным раскрытием глаз иресниц. – Разве самая скорбная в мире музыка не дает счастья? Норасскажите мне о себе, неужели вы навсегда поселились в деревне?

Я с усилием спросил:

– Значит, вы тогда меня еще любили?

– Да.

Я замолчал, чувствуя, что лицо у меня теперь уже горитогнем.

– Это правда, что я слышала… что у вас есть любовь, ребенок?

– Это не любовь, – сказал я. – Страшная жалость,нежность, но и только.

– Расскажите мне все.

И я рассказал все – вплоть до того, что сказала мне Гаша,посоветовавши мне «поехать, пожить в свое удовольствие». И кончил так:

– Теперь вы видите, что я всячески погиб…

– Полноте! – сказала она, думая что-то свое. – Увас еще вся жизнь впереди. Но брак для вас, конечно, невозможен. Она, конечно,из таких, что и ребенка не пожалеет, не то что себя.

– Не в браке дело, – сказал я. – Бог мой! Мнежениться!

Она в раздумье посмотрела на меня:

– Да, да. И как странно. Ваше предсказание сбылось – мыпороднились. Вы чувствуете, что ведь вы мне двоюродный брат теперь?

И положила руку на руку мне:

– Но вы ужасно устали с дороги, даже не притронулись ни кчему. На вас лица нет, довольно разговоров на сегодня, идите, постель для вас впавильоне приготовлена…

Я покорно поцеловал ей руку, она позвала горничную, и та слампой, хотя было довольно светло от месяца, низко стоявшего за садом, провеламеня сперва главной, потом боковой аллеей на просторную поляну, в эту стариннуюротонду с деревянными колоннами. И я сел у раскрытого окна, в кресле возлепостели, стал курить, думая: напрасно совершил я этот глупый, внезапныйпоступок, напрасно заехал, понадеялся на свое спокойствие, на свои силы… Ночьбыла необыкновенно тиха, было уже поздно. Должно быть, прошел еще небольшойдождь – еще теплее, мягче стал воздух. И в прелестном соответствии с этимнеподвижным теплом и тишиной протяжно и осторожно пели вдали, в разных местахсела, первые петухи. Светлый круг месяца, стоявшего против ротонды, за садом,как будто замер на одном месте, как будто выжидательно глядел, блестел средидальних деревьев и ближних раскидистых яблонь, мешая свой свет с их тенями.Там, где свет проливался, было ярко, стеклянно, в тени же пестро и таинственно…И она, в чем-то длинном, темном, шелковисто блестевшем, подошла к окну, тожетак таинственно, неслышно…

Потом месяц сиял уже над садом и смотрел прямо в ротонду, имы поочередно говорили – она, лежа на постели, я, стоя на коленях возле и держаее руку:

– В ту страшную ночь с молниями я любил уже только тебяодну, никакой другой страсти, кроме самой восторженной и чистой страсти к тебе,во мне уже не было.

– Да, я со временем все поняла. И все-таки, когда вдругвспоминала эти молнии тотчас после воспоминания о том, что за час перед тембыло в аллее…

– Нигде в мире нет тебе подобной. Когда я давеча смотрел наэту зеленую чесучу и на твои колени под нею, я чувствовал, что готов умереть заодно прикосновение к ней губами, только к ней.

– Ты никогда, никогда не забывал меня все эти годы?

– Забывал только так, как забываешь, что живешь, дышишь. Иты правду сказала: нет несчастной любви. Ах, эта твоя оранжевая распашонка ився ты, еще почти девочка, мелькнувшая мне в то утро, первое утро моей любви ктебе! Потом твоя рука в рукаве малороссийской сорочки. Потом наклон головы,когда ты читала «Обрыв» и я бормотал: «Натали, Натали!»

– Да, да.

– А потом ты на балу – такая высокая и такая страшная всвоей уже женской красоте, – как хотел я умереть в ту ночь в восторгесвоей любви и погибели! Потом ты со свечой в руке, твой траур и твоянепорочность в нем. Мне казалось, что святой стала та свеча у твоего лица.

– И вот ты опять со мной и уже навсегда. Но даже видеться мыбудем редко – разве могу я, твоя тайная жена, стать твоей явной для всехлюбовницей?

В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременныхродах.

4 апреля 1941