Детство. В людях - Максим Горький Страница 36

Иногда я спрашивал её:

- Тебе нехорошо с нами?

Она сердито откликалась:

- Делай своё дело.

Я видел также, что дед готовит что-то, пугающее бабушку и мать. Он часто запирался в комнате матери и ныл, взвизгивал там, как неприятная мне деревянная дудка кривобокого пастуха Никанора. Во время одной из таких бесед мать крикнула на весь дом:

- Этого не будет, нет!

И хлопнула дверь, а дед - завыл.

Это было вечером; бабушка, сидя в кухне у стола, шила деду рубаху и шептала что-то про себя. Когда хлопнула дверь, она сказала, прислушавшись:

- К постояльцам ушла, о господи!

Вдруг в кухню вскочил дед, подбежал к бабушке, ударил её по голове и зашипел, раскачивая ушибленную руку.

- Не болтай чего не надо, ведьма!

- Старый ты дурак,- спокойно сказала бабушка, поправляя сбитую головку.- Буду я молчать, как же! Всегда всё, что узнаю про затеи твои, скажу ей...

Он бросился на неё и стал быстро колотить кулаками по большой голове бабушки; не защищаясь, не отталкивая его, она говорила:

- Ну, бей, бей, дурачок! Ну, на, бей!

Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъярённый дед не замечал этого, бабушка же свалилась на пол, он бил голову её ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплёвываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе на чердак; бабушка поднялась, охая, села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито:

- Подбери подушки и всё да поклади на печь! Надумал тоже: подушками швырять! Твоё это дело? И тот, старый бес, разошёлся,- дурак!

Вдруг она охнула, сморщилась и, наклоня голову, позвала меня:

- Взгляни-ка, чего это больно тут?

Я разобрал её тяжёлые волосы,- оказалось, что глубоко под кожу ей вошла шпилька, я вытащил её, нашёл другую, у меня онемели пальцы.

- Я лучше мать позову, боюсь!

Она замахала рукой:

- Что ты? Я те позову! Слава богу, что не слышала, не видела она, а ты - на-ко! Пошел ин прочь!

И стала сама гибкими пальцами кружевницы рыться в густой чёрной гриве cвоей. Собравшись с духом, я помог ей вытащить из-под кожи ещё две толстые, изогнутые шпильки.

- Больно тебе?

- Ничего, завтра баню топить буду, вымоюсь - пройдет.

И стала просить меня ласково:

- А ты, голубА душа, не сказывай матери-то, что он бил меня, слышишь? Они и без того злы друг на друга. Не скажешь?

- Нет.

- Ну, помни же! Давай-ко уберём тут всё. Лицо-то избито у меня? Ну ладно, стало быть, все шито-крыто...

Она начала подтирать пол, а я сказал от души:

- Ты - ровно святая, мучают-мучают тебя, а тебе - ничего!

- Что глупости мелешь? Святая... Нашел где!

Она долго ворчала, расхаживая на четвереньках, а я, сидя на приступке, придумывал - как бы отомстить деду за неё?

Первый раз он бил бабушку на моих глазах так гадко и страшно. Предо мною, в сумраке, пылало его красное лицо, развевались рыжие волосы: в сердце у меня жгуче кипела обида, и было досадно, что я не могу придумать достойной мести.

Но дня через два, войдя зачем-то на чердак к нему, я увидал, что он, сидя на полу пред открытой укладкой, разбирает в ней бумаги, а на стуле лежат его любимые святцы - двенадцать листов толстой серой бумаги, разделённых на квадраты по числу дней в месяце, и в каждом квадрате фигурки всех святых дня. Дед очень дорожил этими святцами, позволяя мне смотреть их только в тех редких случаях, когда был почему-либо особенно доволен мною, а я всегда разглядывал эти тесно составленные серые маленькие и милые фигурки с каким-то особенным чувством. Я знал жития некоторых из них - Кирика и Улиты, Варвары Великомученицы, Пантелеймона и ещё многих, мне особенно нравилось грустное житие Алексея божия человека и прекрасные стихи о нём: их часто и трогательно читала мне бабушка. Смотришь, бывало, на сотни этих людей и тихо утешаешься тем, что всегда были мученики.

Но теперь я решил изрезать эти святцы, и, когда дед отошёл к окошку, читая синюю, с орлами, бумагу, я схватил несколько листов, быстро сбежал вниз, стащил ножницы из стола бабушки и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы. Обезглавил один ряд, и - стало жалко святцы; тогда я начал резать по линиям, разделявшим квадраты, но не успел искрошить второй ряд - явился дедушка, встал на приступок и спросил:

- Тебе кто позволил святцы взять?

Увидав квадратики бумаги, рассеянные по доскам, он начал хватать их, подносил к лицу, бросал, снова хватал, челюсть у него скривилась, борода прыгала, и он так сильно дышал, что бумажки слетали на пол.

- Что ты сделал? - крикнул он наконец и за ногу дёрнул меня к себе; я перевернулся в воздухе, бабушка подхватила меня на руки, а дед колотил кулаком её, меня и визжал:

- Убью-у!

Явилась мать, я очутился в углу, около печи, а она, загораживая меня, говорила, ловя и отталкивая руки деда, летавшие пред её лицом:

- Что за безобразие? Опомнитесь!..

Дед повалился на скамью, под окно, завывая:

- Убили! Все, все против меня, а-а...

- Как вам не стыдно? - глухо звучал голос матери.- Что вы всё притворяетесь?

Дед кричал, бил ногами по скамье, его борода смешно торчала в потолок, а глаза были крепко закрыты; мне тоже показалось, что ему - стыдно матери, что он - действительно притворяется, оттого и закрыл глаза.

- Наклею я вам эти куски на коленкор, ещё лучше будет, прочнее,говорила мать, разглядывая обрезки и листы.- Видите - измято всё, слежалось, рассыпается...

Она говорила с ним, как со мною, когда я, во время уроков, не понимал чего-либо, и вдруг дедушка встал, деловито оправил рубаху, жилет, отхаркнулся и сказал:

- Сегодня же и наклей! Я тебе сейчас остальные листы принесу...

Пошёл к двери, но у порога обернулся, указывая на меня кривым пальцем:

- А его надо сечь!

- Следует,- согласилась мать, наклонясь ко мне.- Зачем ты сделал это?

- Я - нарочно. Пусть он не бьёт бабушку, а то я ему ещё бороду отстригу...

Бабушка, снимавшая разорванную кофту, укоризненно сказала, покачивая головою:

- Промолчал, как обещано было!

И плюнула на пол:

- Чтоб у тебя язык вспух, не пошевелить бы тебе его, не поворотить!

Мать поглядела на неё, прошлась по кухне, снова подошла ко мне.

- Когда он её бил?

- А ты, Варвара, постыдилась бы, чай, спрашивать об этом, твое ли дело? - сердито сказала бабушка.