Детство. В людях - Максим Горький Страница 35

Стихи говорили:

Большая дорога, прямая дорога,

Простора немало берёшь ты у бога...

Тебя не ровняли топор и лопата,

Мягка ты копыту и пылью богата.

Я читал "простого" вместо "простора", "рубили" вместо "ровняли", "копыта" вместо "копыту".

- Ну, подумай,- внушала мать,- чего - простого? Чудовище! Про-сто-ра, понимаешь?

Я понимал и всё-таки читал "простого", сам себе удивляясь.

Она говорила, сердясь, что я бестолков и упрям; это было горько слышать, я очень добросовестно старался вспомнить проклятые стихи и мысленно читал их без ошибок, но, читая вслух,- неизбежно перевирал. Я возненавидел эти неуловимые строки и стал, со зла, нарочно коверкать их, нелепо подбирая в ряд однозвучные слова; мне очень нравилось, когда заколдованные стихи лишались всякого смысла.

Но эта забава не прошла даром: однажды, после удачного урока, когда мать спросила, выучены ли наконец стихи, я, помимо воли, забормотал:

Дорога, двурога, творог, недорога,

Копыта, попы-то, корыто...

Опомнился я поздно: мать, упираясь руками в стол, поднялась и спросила раздельно:

- Это что такое?

- Не знаю,- сказал я, обомлев.

- Нет, всё-таки?

- Это - так.

- Что - так?

- Смешно.

- Поди в угол.

- Зачем?

Она тихо, но грозно повторила:

- В угол!

- В какой?

Не ответив, она смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая - чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик, на нём ваза с пахучими сухими травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвёртого - не было, косяк двери стоял вплоть к стене.

- Я не знаю, что тебе надо,- сказал я, отчаявшись понять её.

Она опустилась, помолчала, потирая лоб и щёки, потом спросила:

- Тебя дедушка ставил в угол?

- Когда?

- Вообще, когда-нибудь! - крикнула она, ударив дважды ладонью по столу.

- Нет. Не помню.

- Ты знаешь, что это наказание - стоять в углу?

- Нет. Почему - наказание?

Она вздохнула.

- Ф-фу! Поди сюда.

Я подошел, спросив её:

- Зачем ты кричишь на меня?

- А ты зачем нарочно перевираешь стихи?

Как умел, я объяснил ей, что вот, закрыв глаза, я помню стихи, как они напечатаны, но если буду читать - подвернутся другие слова.

- Ты не притворяешься?

Я ответил - нет, но тотчас подумал: "А может быть, притворяюсь?" И вдруг не спеша прочитал стихи совершенно правильно; это меня удивило и уничтожило.

Чувствуя, что лицо моё вдруг точно распухло, а уши налились кровью, отяжелели и в голове неприятно шумит, я стоял пред матерью, сгорая в стыде, и сквозь слёзы видел, как печально потемнело её лицо, сжались губы, сдвинулись брови.

- Как же это? - спросила она чужим голосом.- Значит - притворялся?

- Не знаю. Я не хотел...

- Трудно с тобой,- сказала она, опуская голову.- Ступай!

Она стала требовать, чтоб я всё больше заучивал стихов, а память моя всё хуже воспринимала эти ровные строки, и всё более росло, всё злее становилось непобедимое желание переиначить, исказить стихи, подобрать к ним другие слова; это удавалось мне легко - ненужные слова являлись целыми роями и быстро спутывали обязательное, книжное. Часто бывало, что целая строка становилась для меня невидимой, и как бы честно я ни старался поймать её, она не давалась зрению памяти. Много огорчений принесло мне жалобное стихотворение - кажется, князя Вяземского:

И вечерней и ранней порою

Много старцев, и вдов, и сирот

Христа ради на помощь зовёт,

а третью строку

под окошками ходят с сумою

я аккуратно пропускал. Мать, негодуя, рассказывала о моих подвигах деду; он зловеще говорил:

- Балует! Память у него есть: молитвы он твёрже моего знает. Врёт, память у него - каменная, коли что высечено на ней, так уж крепко! Ты выпори его!

Бабушка тоже уличала меня:

- Сказки - помнит, песни - помнит, а песни - не те ли же стихи?

Всё это было верно, я чувствовал себя виноватым, но как только принимался учить стихи - откуда-то сами собою являлись, ползли тараканами другие слова и тоже строились в строки.

Как у наших у ворот

Много старцев и сирот

Ходят, ноют, хлеба просят,

Наберут - Петровне носят,

Для коров ей продают

И в овраге водку пьют.

Ночью, лёжа с бабушкой на полатях, я надоедно твердил ей всё, что помнил из книг, и всё, что сочинял сам; иногда она хохотала, но чаще журила меня:

- Ведь вот, знаешь ты, можешь! А над нищими не надо смеяться, господь с ними! Христос был нищий и все святые тоже...

Я бормотал:

Не люблю нищих

И дедушку - тоже,

Как тут быть?

Прости меня, боже!

Дед всегда ищет,

За что меня бить...

- Что ты говоришь, отсохни твой язык! - сердилась бабушка.- Да как услышит дед эти твои слова!

- Пускай!

- Напрасно ты озорничаешь да сердишь мать! Ей и без тебя не больно хорошо,- задумчиво и ласково уговаривала бабушка.

- Отчего ей нехорошо?

- Молчи знай! Не понять тебе...

- Я знаю, это дедушка её...

- Молчи, говорю!

Мне жилось плохо, я испытывал чувство, близкое к отчаянию, но почему-то мне хотелось скрыть его, я бойчился, озорничал. Уроки матери становились всё обильнее, непонятней, я легко одолевал арифметику, но терпеть не мог писать и совершенно не понимал грамматики. Но главное, что угнетало меня,- я видел, чувствовал, как тяжело матери жить в доме деда; она всё более хмурилась, смотрела на всех чужими глазами, она подолгу молча сидела у окна в сад и как-то выцветала вся. Первые дни по приезде она была ловкая, свежая, а теперь под глазами у неё легли тёмные пятна, она целыми днями ходила непричёсанная, в измятом платье, не застегнув кофту, это её портило и обижало меня: она всегда должна быть красивая, строгая, чисто одетая - лучше всех!

Во время уроков она смотрела углублёнными глазами через меня - в стену, в окно, спрашивала меня усталым голосом, забывала ответы и всё чаще сердилась, кричала - это тоже обидно: мать должна быть справедлива больше всех, как в сказках.