Произведение в алом - Густав Майринк Страница 28

Гробовая тишина, повисшая в заведении, становится все более мучительной.

- Так выглядят статуи средневековых рыцарей, недвижимо покоящиеся со сложенными руками на крышках своих каменных саркофагов в готических соборах, - бормочет художник Фрисландер, пристально вглядываясь в суровые, словно высеченные из гранита, и благородные черты аристократа.

Наконец великосветский денди нарушает молчание:

- Ба... гм... - он явно копирует голос хозяина, - ба, ба, чтоб мине так жить, какие персоны, какие лица! Есть с чего обрадоваться!

Вопль всеобщего ликования сотрясает стены ресторации, даже посуда на столах зазвенела, а оборванцы чуть животы себе не понадрывали от смеха. Кто-то, не зная, как еще выразить переполняющий его восторг, вдребезги разбивает бутылку.

Ресторатор почтительно дрогнувшим голосом шепчет нам:

- Его светлость князь Ферри Атенштедт!

Князь небрежно протягивает сконфуженному полицейскому свою визитную карточку. Тот принимает ее, склонившись в подобострастном поклоне, потом, вытянувшись в струнку, берет под козырек и щелкает каблуками.

Вновь повисает тишина, толпа, затаив дыхание, слушает, что же будет дальше.

- Присутствующие здесь дамы и господа... э-э... любезно согласились быть моими гостями... - его светлость слегка повел рукой в сторону притихших оборванцев, - быть может, вы... э-э... господин комиссар, желаете быть... э-э... представлены?..

Принужденно улыбаясь, комиссар отказывается, лепечет что-то невразумительное о «злосчастном служебном долге, коий, к прискорбию своему, исполнять принужден-с», однако, собравшись наконец с силами, оказывается способным даже на нечто более членораздельное:

- Да-да, ваша светлость, не извольте-с беспокоиться, теперь я собственными глазами имел возможность убедиться, что здесь со брались милейшие люди-с и... и что концерт проходит в высшей степени чинно и благопристойно.

Драгунский ротмистр, явно вдохновленный столь лестной оценкой происходящего «коцерта», поискал глазами дамскую шляпу со

страусовыми перьями, которая по-прежнему маячила где-то на задах, и исчез в толпе; мгновение спустя он под бурные аплодисменты молодых господ уже тащил за руку упиравшуюся Розину,

Пьяная до бесчувствия девчонка в съехавшей набекрень огромной шикарной шляпе двигалась не открывая глаз - ничего, кроме длинных розовых чулок и фрака, надетого прямо па голое тело, на ней не было.

Взмах руки - и музыка, отчаянно взвизгнув, принимается с утроенной силой наяривать свое идиотское «Ри-ти-тит... Ри-ти-тит...», смывая бурным потоком истошный вой глухонемого Яро-мира, пожирающего Розину безумными глазами...

Мы собираемся уходить.

Звак подзывает кельнершу.

Всеобщий шум заглушает его слова, все вокруг как будто перевернулось с ног на голову,..

Мелькающие предо мной сцены напоминают те отвратительные фантасмагории, которые иногда рождаются в опиумном кейфе.

Держа полуголую Розину в объятиях, ротмистр медленно и осторожно, словно хрупкую фарфоровую куклу, кружит ее в танце.

Но вот толпа почтительно расступается.

Со скамеек доносится приглушенный шепот: «Лойзичек, Лойзичек», шеи вытягиваются, и к танцующей паре присоединяется другая, еще более скандальная. Какой-то смазливый отрок в розовом трико, с длинными белокурыми локонами до плеч и аляповато, как у проститутки, накрашенными губами и нарумяненными щеками, страстно вздыхая и кокетливо потупив неумело подведенные порочные глазки, виснет на груди князя Атенштедта.

Слащавый, до омерзения приторный вальсок сочится из арфы.

«До чего же гнусна жизнь!» - проносится у меня в голове, и от невыносимого отвращения перехватывает горло. Чувствую, что задыхаюсь, что мне необходим свежий воздух, ищу глазами дверь: там стоит комиссар и, стыдливо повернувшись к содому спиной, поспешно шепчет на ухо сопровождающему его

шуцману какие-то приказания. Тот прячет в рукаве своей шинели что-то зловеще позвякивающее... Такой вкрадчивый и угрюмый звук может издавать лишь одна вещь в мире - наручники...

Оба косятся в сторону изъеденного оспой Лойзы - подросток делает судорожное движение, явно намереваясь скрыться в толпе, но тут же, словно парализованный, застывает с белым как известка лицом, черты которого искажает невыразимый ужас.

В моей памяти вдруг вспыхивает, точно выхваченная из темноты вспышкой молнии, и тотчас гаснет картина сегодняшнего вечера: Прокоп стоит, пригнувшись к чугунной решетке сточной ямы, и прислушивается к сдавленному предсмертному воплю, доносящемуся из мрачной и зловонной бездны...

Я хочу крикнуть - и не могу. Ледяные костлявые пальцы влезают мне в рот и, грубо отогнув мой язык, пытаются его, словно кляп, запихнуть мне в глотку, так, чтобы я не мог издать ни единого звука. Видеть эти призрачные персты я не могу, знаю только, что они незримы, по зато очень хорошо чувствую их вполне материальную силу.

И сознание мое четко и неумолимо свидетельствует: они принадлежат той самой не от мира сего руке, которая в каморке на Хаппасгассе вручила мне каббалистический манускрипт...

- Воды! Воды! - отчаянно кричит Звак, склонившись надо мной.

Мне приподнимают голову и подносят к моим зрачкам пламя свечи.

- Надо отнести его домой, и... и срочно - врача!..

- А может, к архивариусу Гиллелю? Он в таких делах разбирается...

- Хорошо, несите к нему! - доносится до меня сбивчивый шепот.

Потом я лежал, простертый, подобно бездыханному трупу, на носилках, а Прокоп и Фрисландер осторожно выносили меня вон...