Жизнь Арсеньева - Иван Бунин Страница 23

Уже с юношескими чувствами приехал я весной того года вБатурино. Уже почти дружески делил летом поездки брата Николая к его невесте вВасильевское, всю прелесть их: вольный бег тройки в предвечернее время, попроселкам, среди все густеющих ржей, кукованье кукушки в далекой березовойроще, еще полной травы и цветов, вид причудливых облаков на золотом западе,вечерние смешанные запахи села, его изб, садов, реки, винокуренного завода,кушаний, приготовляемых к ужину в доме управляющего, резкие, подмывающие звукиаристона, на котором играли для нас его младшие дочки, вестфальские пейзажи настенах, огромные букеты черно-красных пионов на столиках, все то веселое,немецкое радушие, которым окружали нас в этом доме, и все увеличивающуюся,родственную близость к нам той высокой, худощавой, некрасивой, но чем-то оченьмилой девушки, которая вот-вот должна была стать членом нашей семьи и ужеговорила мне ты…

Шафером я еще не мог быть, но и положение свадебного отрока,принятое мной на себя, уже не подходило ко мне, когда я, затянутый в новыйблестящий мундир, в белых перчатках, с сияющими глазами и напомаженный, надевалбелую атласную туфельку на ее ногу в шелковом скользком чулке, а потом ехал сней в карете на могучей серой паре в Знаменье. Каждый день шли дожди, лошадинесли, разбрасывая комья синей черноземной грязи, тучные, пресыщенные влагойржи клонили на дорогу мокрые серо-зеленые колосья, низкое солнце то и делоблистало сквозь крупный золотой ливень, — это, говорили, к счастливомубраку, — алмазно сверкающие дождевыми слезами стекла кареты были подняты,в ее коробке было тесно, я с наслаждением задыхался от духов невесты и всеготого пышного, белоснежного, в чем она тонула, глядел в ее заплаканные глаза,неловко держал в руках образ в золотой новой ризе, которым ее благословили…

А во время венчания я впервые почувствовал то чудное,ветхозаветное, что есть в этом радостном таинстве, которое особенно прекрасно вдеревенской церкви, под ее бедной, но торжественно зажженной люстрой, поднестройно-громкие, ликующие крики сельского клира, при открытых на вечернеезеленеющее небо дверях, в которых теснится толпа восхищенных баб и девок… Когдаже то новое и как будто счастливое, что вошло в наш дом с молодыми, завершилосьнеожиданным приездом брата Георгия и вся наша семья оказалась в сборе и полномблагополучии, мысль о возвращении в гимназию стала для меня совсем нелепа.

Осенью я воротился в город, опять стал ходить в классы, ноуроки едва просматривал и все чаще отказывался отвечать учителям, которые сядовито-вежливым спокойствием выслушивали мои ссылки на головную боль и снаслаждением ставили мне единицы. Я, убивая время, шатался по городу, поСлободам, в Заречье встречал и провожал поезда на станции, в толкотне и суетеприезжающих и уезжающих, завидовал тем, кто, спеша и волнуясь, усаживались смножеством вещей в вагоны «дальнего следования», замирал, когда огромныйшвейцар в длинной ливрее, выйдя на середину залы, пел зычным, величественнымбасом, возглашал с дорожной протяжностью, с угрожающей, строгой грустью, куда икакой поезд отправляется…

Так дожил я до святок. А как только получил отпуск, сломяголову прибежал домой, в пять минут собрался, едва простился с Ростовцевыми иГлебочкой, — он еще должен был дожидаться лошадей из деревни, а я ехал пожелезной дороге, через Васильевское, — схватил свой чемоданчик и, выскочивна улицу, кинулся в мерзлые санки первого попавшегося извозчика с сумасшедшеймыслью: навсегда прощай гимназия! Шершавая кляча его подхватила со всех ног,санки неслись, разлетаясь во все стороны на раскатах, морозный ветер рвалподнятый воротник моей шинели, осыпая лицо острым снегом, город тонул в мрачныхвьюжных сумерках, а у меня захватывало дух от радости. По случаю заносов, целыхдва часа я сидел, ждал на вокзале, наконец дождался… Ах, эти заносы, Россия,ночь, мятель и железная дорога! Какое это счастье — этот весь убеленный снежнойпылью поезд, это жаркое вагонное тепло, уют, постукиванье каких-то молоточков враскаленной топке, а снаружи мороз и непроглядная вьюга, потом звонки, огни иголоса на какой-то станции, едва видной из-за крутящегося с низу и с крышснежного дыма, а там опять отчаянный крик паровоза куда-то во тьму, в бурнуюдаль, в неизвестность и первый толчок вновь двинувшегося вагона, по мерзлым,играющим бриллиантами окнам которого проходит удаляющийся свет платформы — иснова ночь, глушь, буран, рев ветра в вентиляторе, а у тебя покой, тепло,полусвет фонаря за синей занавеской, и все растущий, качающий, убаюкивающий набархатном пружинном диване бег и все шире мотающаяся на вешалке переддремотными глазами шуба!

От нашей станции до Васильевского было верст десять, а приехаля на станцию уже ночью и на дворе так несло и бушевало, что пришлось ночевать вхолодном, воняющем тусклыми керосиновыми лампами вокзале, двери которогохлопали в ночной пустоте особенно гулко, когда входили и уходили закутанные,занесенные снегом, с красными коптящими фонарями в руках, кондуктора товарныхпоездов. А меж тем и это было очаровательно. Я свернулся на диванчике в дамскойкомнате, спал крепко, но поминутно просыпался от нетерпеливого ожидания утра,от буйства вьюги и чьих-то дальних грубых голосов, долетавших откуда-то сквозьклокочущий, кипящий шум паровоза, с открытым огнедышащим поддувалом стоявшегопод окнами, — и очнулся, вскочил при розовом свете спокойного морозногоутра с чисто звериной бодростью…

Через час я был уже в Васильевском, сидел за кофе в тепломдоме нашего нового родственника Виганда, не зная куда девать глаза отсчастливого смущенья: кофе наливала Анхен, его молоденькая племянница изРевеля…