Жизнь Арсеньева - Иван Бунин Страница 18

В третьем классе я сказал однажды директору дерзость, закоторую меня едва не исключили из гимназии. На уроке греческого языка, покаучитель что-то объяснял нам, писал на доске, крепко, ловко и с большим от этойловкости удовольствием стуча мелом, я, вместо того, чтобы слушать его, в сотыйраз перечитывал одну из моих любимейших страниц в Одиссее — о том, как Навзикаяпоехала со своими служанками на морской берег мыть пряжу. Внезапно в классвошел директор, имевший привычку ходить по коридорам и заглядывать в дверныестекла, направился прямо ко мне, вырвал у меня из рук книгу и бешено крикнул:— Пошел до конца урока в угол!

Я поднялся и, бледнея, ответил: — Не кричите на меня ине говорите мне ты. Я вам не мальчик…

В самом деле, мальчиком я уже не был. Я быстро рос душевно ителесно. Я жил теперь уже не одними чувствами, приобрел некоторое господствонад ними, стал разбираться в том, что я вижу и воспринимаю, стал смотреть наокружающее и на переживаемое мной до известной степени сверху вниз. Нечтоподобное я испытал при переходе из детства в отрочество. Теперь испытывал судвоенной силой. И, бродя в праздничные дни с Глебочкой по городу, замечал, чторост мой почти равен росту среднего прохожего, что только моя отроческаяхудоба, стройность да тонкость и свежесть безусого лица отличают меня от этихпрохожих.

В начале сентября того года, когда я перешел в четвертыйкласс, неожиданно захотел вступить со мной в приятельство один из моихтоварищей, некто Вадим Лопухин. Как-то на большой перемене он подошел ко мне,взял меня за руку выше локтя и сказал, прямо и пусто глядя в глаза мне:— Послушай, хочешь войти в наш кружок? Мы образовали кружокгимназистов-дворян, чтобы не мешаться больше со всякими Архиповыми иЗаусайловыми. Понимаешь?

Он был во всех отношениях гораздо старше меня, потому что вкаждом классе непременно сидел два года, был уже юношески высок и широк вкости, белокур, светоглаз, с пробивающимися золотистыми усиками. Чувствовалось,что он уже все знает, все испытал, чувствовалась его порочность и то, что онвесьма доволен ею, как признаком хорошего тона и своей взрослости: на переменахон рассеянно и быстро прогуливался в толпе своим барски-легким, несколькопружинным и шаркающим шагом, небрежно и развязно подавшись вперед, засунув рукив карманы широких и легких панталон, все посвистывая, все поглядывая вокруг схолодным и несколько насмешливым любопытством, подходил, что бы поболтать,только к «своим», при встрече с надзирателем кивал ему как знакомому…

Я в ту пору уже начал приглядываться к людям, наблюдать заними, мои расположения и нерасположения стали определяться и делить людей наизвестные сорта, из коих некоторые навсегда становились мне ненавистны. Лопухинопределенно принадлежал к ненавистным. И все таки я был польщен, ответил полнымсогласием на счет кружка, и тогда он предложил мне прийти нынче же вечером вгородской сад: — Ты, во-первых, должен поближе сойтись кое с кем изнаших, — сказал он, — а во-вторых, я познакомлю тебя с Налей Р. Онаеще гимназистка, дочка очень чванных родителей, но уж прошла огонь и воду имедные трубы, умна, как бес, весела, как француженка, и может выпить бутылкушампанского без всякой посторонней помощи. А сама аршин ростом, и ножка — как уфеи … Понимаешь? — сказал он, как всегда, глядя мне в глаза и думая илиделая вид, что думает о чем-то другом.

И вот, тотчас же после этого разговора, случилось со мнойнечто совершенно необыкновенное: впервые в жизни я вдруг почувствовал не тольковлюбленность к той Нале, которую я вообразил себе со слов Лопухина, —влюбленность уже совсем не похожую на то мимолетное, легкое, таинственное ипрекрасное, что коснулось меня когда-то при взгляде на Сашку, а потом привстрече молодого Ростовцева с барышней на гуляньи в царский день, — но ужеи нечто мужское, телесное. Как трепетно ждал я вечера! Вот оно, мерещилось мне, —наконец-то! Что наконец-то, что именно? Какая то роковая и как будто уже давновожделенная грань, через которую наконец и я должен переступить, жуткий порогкакого-то греховного рая…