Игра в классики - Хулио Кортасар Страница 10

По улице Варенн мы вышли на улицу Вано. Накрапывало, и Мага, повиснув на руке Оливейры, прижималась к его плащу, пахнущему остывшим супом. Этьен и Перико спорили о возможностях отображения мира посредством живописи или слова. Оливейра от скуки обнял Магу за талию. Это тоже может служить способом отображения мира — обнять тонкую теплую талию, чувствуя при ходьбе легкую игру мускулов, похожую на монотонно-настойчивую речь, назойливое повторение в стиле Берлица, я-люблю-тебя я-люблю-тебя я-люблю-тебя. Никакое это не отображение: просто глагол, любить, лю-бить. «А раз глагол, значит, есть связка», на ум пришли грамматические термины. Если бы Мага могла понять, как раздражала его порой власть желания, никчемна власть неразделенного желанья, как сказал один поэт, но какая она теплая, влажная прядь ее волос касается его щеки, Мага Тулуз-Лотрека, ^[94] когда она идет вот так по улице, прижавшись к нему. Связка была вначале, взять силой — это тоже способ что-то отобразить, но не всегда взаимообразный. Изобретение метода, противоположного отображению, при котором я лю-блю тебя я лю-блю тебя становится втулкой колеса. А Время? Все начинается вновь и вновь, абсолюта не существует. Снова надо принимать пищу и снова извергать пищу, и снова все дойдет до кризисной точки. Непрестанное желание, во всякую минуту, почти всегда одинаковой силы и все-таки все время разное: время придумало ловушку для поддержания иллюзий. «Любовь как огонь, она горит вечно и созерцает Все. И ведь тут же начинаешь говорить каким-то никому не понятным языком».

— Отображать, отображать, — бурчал Этьен. — Если вы не придумали для чего-то название, то это что-то вы даже не замечаете. Это называется «собака», а это называется «дом», как говорил тот, из Дуино. ^[95] Надо показывать, Перико, а не просто отображать. Я рисую, следовательно, я существую.

— Показывать что? — спросил Перико Ромеро.

— Единственно существующие подтверждения того, что мы живы.

— Это животное полагает, что существует только один орган чувств — зрение, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Живопись не просто визуальный продукт, — сказал Этьен. — Я рисую всем существом своим и в этом смысле не так уж отличаюсь от твоего Сервантеса или твоего Тирсо де, ^[96] как там его. Меня раздражает эта мания все объяснять, когда Логос понимается только как слово.

— И так далее, — хмуро сказал Оливейра. — Когда вы говорите об органах чувств, это похоже на разговор глухих.

Мага еще сильнее прижалась к нему. «Сейчас выдаст какую-нибудь глупость, — подумал Оливейра. — Ей всегда надо сначала потереться об меня. Решиться на уровне эпидермиса». Он почувствовал что-то вроде злобной нежности, нечто настолько противоречивое, что, вероятно, оно и было чем-то истинным. «Следовало бы выдумать нежную пощечину, стрекозиный пинок. Но в этом мире синтез взаимоисключающих понятий еще не найден. Перико прав, великий Логос стоит на страже. Жаль, вот бы, например, появился „любоцид“, или настоящий черный свет, ^[97] или антиматерия, которая так сильно занимает мысли Грегоровиуса».

— Че, Грегоровиус придет на вечеринку? — спросил Оливейра.

Перико полагал, что да, а Этьен продолжал излагать про Мондриана. ^[98]

— Возьми Мондриана, — говорил Этьен. — Перед ним меркнут магические знаки какого-то там Клее. Клее играл азартно, во благо культуры. Для Мондриана достаточно лишь чувственного восприятия, тогда как для Клее необходима еще целая куча всякой всячины. Изысканный для изысканных.

Вот уж действительно китаец. Мондриан же, напротив, рисует абсолют. Ты стоишь перед картиной, и ты голый, и тут одно из двух: или ты видишь, или ты не видишь. Наслаждение, мурашки по коже, аллюзии, страхи или восторги — все это совершенно ни к чему.

— Ты понимаешь, что он говорит? — спросила Мага. — Мне кажется, насчет Клее — это несправедливо.

— Справедливость или несправедливость здесь ни при чем, — сказал Оливейра, скучая. — Речь идет о другом. Не надо все переводить на личности.

— Но ведь он говорит, что все эти прекрасные вещи не годятся для Мондриана.

— Он имеет в виду, что на самом деле для понимания такой живописи, как у Клее, надо иметь диплом по литературе или, по крайней мере, по поэзии, в то время как для понимания Мондриана нужно просто мондри-анизироваться — и дело с концом.

— Не в этом суть, — сказал Этьен.

— Нет, в этом, — сказал Оливейра. — Тебя послушать — каждое полотно Мондриана самодостаточно. Следовательно, он нуждается в твоем неведении больше, чем в твоей искушенности. Я говорю о райском неведении, не о глупости. Заметь, даже твоя метафора насчет голого перед картиной отдает доадамовыми временами. Как ни парадоксально, Клее куда скромнее, потому что нуждается в соучастия зрителя во всем многообразии этого процесса, не довольствуясь только самим собой. По сути дела, Клее — это история, а Мондриан существует вне времени. А ты умереть готов за абсолют. Я понятно отобразил?

— Нет, — сказал Этьен. — C’est vache comme il pleut. ^[99]

— Ты тут треплешься, черт бы тебя побрал, — сказал Перико, — а Рональд надает нам по шее, он ведь живет черт знает где.

— Прибавим шагу, — подхватил Оливейра, — хочется укрыть бренное тело от непогоды.

— Начинается. Вот черт, только я заслушался твоим аргентинским выговором. Как будто «дощь идет» в Буэнос-Айресе. Смотри-ка, как вас всех колонизировал Педро де Мендоса. ^[100]

— Абсолют, — сказала Мага, ногой перебрасывая камешек из лужи в лужу. — Что такое абсолют, Орасио?

— Ну это когда наступает момент, — сказал Оливейра, — и нечто достигает своей максимальной глубины, максимального предела, максимального смысла и становится совершенно неинтересным.

— А вот и Вонг, — сказал Перико. — Наш китаец похож на суп из водорослей.

Почти сразу же они увидели Грегоровиуса, который появился из-за угла улицы Бабилон, как всегда, с портфелем, до отказа набитым книгами. Вонг и Грегоровиус остановились и в свете фонаря (казалось, они вместе принимают душ) церемонно поздоровались. В подъезде дома, где жил Рональд, состоялась процедура закрывания зонтиков и обмен приветствиями comment ça va, ^[101] зажгите же кто-нибудь спичку, лампочка перегорела, ah oui c’est vache, ^[102] после чего все стали подниматься, но остановились, не дойдя до первой лестничной площадки, потому что на ступеньках сидела парочка и самозабвенно целовалась.