Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт Страница 80

Мы похоронили Франческу. Я прилежно занималась и в амбулатории, и на лекциях по анатомии, но не могла заставить себя думать и говорить как раньше: я будто онемела, и слова застыли вне моей души.

Я добралась до самого края Нового Света — куда теперь идти? Быть врачом, спасать людей? Но что, если врач — спасти не в силах?

В кварталах Пиратского берега люди стали болеть. Они мучались от желудочных болей, их крутило и бросало в холодный пот. В газетах писали — «все дело в хроническом пьянстве» — но доктор Бьюкнелл опасалась, что это эпидемия. Что это тиф.

— Если не можете сосредоточиться на занятиях, мисс Витале, — сказала она, поняв мое состояние, — ну, что ж, тогда просто работайте в клинике.

Пока мы не установим, что же это за болезнь, мы можем очень мало: ни лечить радикально, ни пускать кровь, ни оперировать, но только сохранять — ухаживать, мыть, соблюдать чистоту. Так говорила доктор Бьюкнелл.

Я вытирала пот со лба бредящих горняков, меняла им мокрые простыни, хоть и не могла вернуть их в нормальную жизнь. Но мне становилось спокойнее. Я не лечила их, но давала шанс выкарабкаться самим.

Если это все-таки тиф, то, по крайней мере, мои усилия им никак не навредят.

Шел уже четвертый день этого кошмара. Меня позвали зашить руку какому-то плотнику.

— С этим и мисс Миллер легко могла бы это справиться, — сказала я доктору Бьюкнелл.

— Нет, там глубокая рана, из-за этого есть опасность заражения, — возразила она. — Лучше вы, мисс Витале, вы отлично шьете. Я бы сама им занялась, но сейчас совсем нет времени: мне сказали, что скоро привезут целую кучу больных с Пиратского берега. И пожалуйста, разъясните ему, что он не потеряет руку, он все думает, что мы ее отрежем. Может быть уверен, все будет хорошо.

Меня затрясло. Я уже однажды обещала, что все будет хорошо. Франческе…

Доктор Бьюкнелл вдруг подошла и приобняла меня за плечи:

— Не бойтесь. Просто прочистите рану. Это обычная рваная рана, осложнений никаких. Вы же хорошо знаете, что с этим делать. Не хуже, чем я. Вот София — что бы она сказала?

— София?.. София сказала бы: строго по мистеру Листеру — зашить и как можно аккуратнее.

— Прекрасно. Вот и сделайте это.

Она дала мне платок, чтобы утереть пот.

— Он ждет в приемной. Волосы рыжие, но говорит, что грек.

Тряпки, которыми была обмотана рука плотника, покраснели от крови. Широкоплечий, глаза большие, карие. Он с тревогой следил за мной, пока я развязывала его самодельные бинты.

— Вы итальянка? — спросил он по-английски. — Доктор сказала, что вы зашиваете лучше всех.

— Да, итальянка. Раньше я работала портнихой.

Напряженное лицо слегка расслабилось.

— Портнихой? Это хорошо.

Глубокий порез шел вдоль всей руки. Я встала так, чтобы закрыть ему обзор.

— Как вас зовут? — поинтересовалась через плечо.

— Нико Паппас, с острова Кос, это в Греции. А вас? — он перегнулся, чтобы посмотреть на рану. — Плохо дело, да? Очень глубокая.

— А меня Ирма Витале. Да, глубокая, но зато чистая. Как это случилось? Вы сядьте, пожалуйста, и расскажите мне.

— Мы с напарником работали на Сакраменто-стрит. Леса обвалились, и я упал. — Нико взял меня за локоть здоровой рукой — У нас в бригаде был немец, он тоже руку поранил, но не так сильно. Ему положили швы, и поначалу все было хорошо, но потом рука почернела и пришлось ее отнять. Мисс Витале, я плотник, поймите.

Осторожнее с обещаниями.

— Нико, я сделаю все, что смогу. Обещаю вам. Ну что же, начнем? — Он кивнул, и рыжие влажные завитки на лбу забавно качнулись в такт. — Я буду говорить вам обо всем, что делаю, если хотите.

— Да, пожалуйста.

Он потер затылок.

— Сейчас я тщательно вымою руки щелочным мылом. — Я натерла руки так сильно, что они покраснели. — Теперь кладу на стол чистую салфетку. Нитка, которой я буду вас шить, не соприкоснется ни с одной грязной поверхностью. Вот, игла простерилизована. Вы хотите, чтобы кто-нибудь подержал вам руку? — Он покачал головой. — Ну, тогда я закреплю ее перевязочными бинтами, смажу кожу экстрактом из листьев коки, для обезболивания… ну все, я наметила, где класть швы. Готовы?

— Да. Расскажите мне о своей родине, — он отвернулся к окну и вцепился в стул здоровой рукой.

Я описала Опи, рассказала ему, что в сущности это крошечная деревушка, которую и городом-то не назовешь, так, заброшенный угол в Абруццо. Рассказала про овец, про наш сыр и вино, маленькую площадь перед церковью и вид с нашей горы на восходе солнца.

Рука, которой он держался за стул, расслабилась. Кока действовала.

— Кос тоже очень маленький, и имя у него тоже коротенькое, но там так красиво.

— Расскажите про остров.

Я склонилась над его раной, а он говорил про белые домики, синие морские волны, аромат лимонных деревьев и спелых фиг, про темную зелень оливковых рощ.

— Это рощи наших соседей, — с горечью добавил он, обернувшись ко мне. — Где вы учились шить?

— В Чикаго.

— Хорошо получалось?

— Нашим заказчицам нравилось. — Я зашила порез почти наполовину. — Останется шрам. Мне жаль, но ничего не поделаешь.

— Да какая разница. Лишь бы с рукой все было в порядке. На платьях ведь тоже есть швы, верно? И деревяшка с деревяшкой сходятся по шву, так?

— Никогда об этом не думала.

— Америка в этом смысле потрясающая страна, здесь столько дерева. — Я кивнула, не отрываясь от работы. — Вы не были в секвойных лесах? Вдоль побережья их много.

— Нет, пока не успела.

Доктор Бьюкнелл неслышно вошла в комнату, а Нико рассказывал о гигантских деревьях, которые росли тут еще до нашей эры, в несколько обхватов шириной и выше любого собора. На пне от такого дерева могут встать рядом десяток мужчин, а древесина на спиле глубокого красного цвета.

— Как ваши волосы? — не подумав, спросила я.

Он широко улыбнулся.

— Да, наверно. А ваши волосы как благородный дуб.

— Ну все, почти готово. Три, два, один, — я закрепила последний узелок. Кажется, это самый идеальный шов, какой я когда-либо делала.