История Французской революции - Франсуа Минье Страница 68

Тюильри оказался осажденным мятежниками, и присутствие их комиссаров в среде Конвента ободрило крайних монтаньяров, стремившихся к окончательному уничтожению жирондистов. Робеспьер, являвшийся шефом и оратором этих крайних, потребовал слова и сказал: „Граждане, не будем терять этого дня в бесплодных криках и ничего не значащих мероприятиях; этот день, по всей вероятности, будет последним днем борьбы патриотизма с тиранией. Пусть все верные представители народа соединятся, чтобы доставить ему истинное счастье!“ Он упирал, далее, на то, что Конвенту следует идти по пути, намеченному петиционерами, а не по предложенному Комитетом общественного спасения. Робеспьер настолько увлекся своими ораторскими рассуждениями против противников, что Верньо перебил его: „Да делайте же, наконец, из всего сказанного заключение!“ — „Я сделаю свое заключение, и оно будет против вас! Да, против вас, так как вы после революции 10 августа стремились отправить на эшафот тех, кто ее произвел! Против вас, ибо вы не переставали требовать разрушения Парижа!.. Против вас, так как вы желали спасти тирана! Против вас, ибо вы были в заговоре с Дюмурье и ожесточенно преследовали тех патриотов, голов которых он требовал! Против вас, ибо вы своим преступным мщением вызвали те крики негодования, которые теперь вы вменяете в преступление тем, кто является вашей жертвой! Так вот мое заключение — обвинительный декрет против всех, кто был сообщником Дюмурье, и против тех, на кого указывают петиционеры!“ Несмотря на всю силу этой выходки, партия Робеспьера не одержала победы. Восстание было направлено исключительно против Комиссии двенадцати; Комитет общественного спасения, предложивший ее упразднение, одержал поэтому победу над Парижской коммуной. Конвент принял декрет, предложенный Барером, и им упразднил Комиссию двенадцати и возложил на Комитет общественного спасения обязанность, для удовлетворения петиционеров, расследовать дело о всех тех заговорах, на которые они доносили. Толпа, окружавшая здание Конвента, узнав о принятом решении, разошлась с громкими выражениями одобрения.

Заговорщики, однако, не удовольствовались этой неполной победой: 30 мая они шли дальше, чем 29-го; 2 июня они пошли дальше, чем 31 мая. Восстание из морального, как они говорили, т. е. направленного против власти и правления вообще, теперь стало личным, т. е. направлялось против известных депутатов; оно ускользнуло из рук Дантона и Горы и попало в руки Робеспьера, Марата и Парижской коммуны. Вечером 31 мая уже один из якобинских депутатов заявил: „Дело сделано только наполовину, его надо закончить, не дав народу успокоиться“, Анрио предложил отдать в распоряжение клуба вооруженную силу. Рядом с Конвентом стал совершенно открыто действовать Комитет восстания. Весь день 1 июня был посвящен подготовке грандиозного движения. Коммуна написала городским секциям: „Граждане, будьте наготове, вас обязывают к этому угрожающие отечеству опасности“. Вечером Марат, главный создатель движения 2 июня, явился в ратушу, поднялся на башню и лично ударил в набат; далее, он пригласил Парижскую коммуну не расходиться, пока не будет издан обвинительный декрет против изменников и государственных людей. В Конвенте собралось некоторое количество депутатов, у них заговорщики потребовали декрета против опальных; это им, однако, не удалось; они не были еще достаточно сильны, чтобы принудить Конвент действовать по их указке.

Вся ночь прошла в приготовлениях; звонил набатный колокол, трещали барабаны, образовывались народные сборища. В воскресенье утром, к восьми часам, Анрио явился в Главный совет Коммуны и заявил своим сообщникам от имени восставшего народа, что народ не положит оружия, пока не будут арестованы депутаты-заговорщики. Затем он стал во главе громадных толпищ народа, собравшихся перед ратушей, и, сумев возбудить их, подал сигнал к отправлению. Было около десяти часов, когда мятежники пришли на площадь Карусель; Анрио разместил около Тюильрийского дворца наиболее надежные отряды, и вскоре Конвент оказался осажденным 80 тысячами народа; большинство собравшихся при этом положительно не знали, чего от них хотят, и были, пожалуй, скорее готовы защищать депутатов, чем нападать на них.

Большая часть опальных депутатов вовсе не явилась в Конвент. Только некоторые из них, смелые до самого конца, явились выдержать последнюю бурю. Как только заседание было открыто, на кафедру выступил Ланжюине; „Я требую слова ввиду призыва к оружию, раздающегося по всему Парижу“. Его прервали криками: „Долой! Он желает гражданской войны, он стремится к контрреволюции! Он клевещет на Париж! Он оскорбляет народ!“ Несмотря на угрозы, оскорбления и возгласы Горы и публики, Ланжюине разоблачает намерения Парижской коммуны и мятежников; мужество его растет по мере увеличения опасности. „Вы обвиняете нас, — говорит он, — в том, что мы клевещем на Париж! Париж чист, у Парижа доброе сердце, но Париж угнетен тиранами, жаждущими крови и господства!“ Слова эти вызвали невообразимый шум; многие из депутатов Горы бросаются к кафедре и силой стараются стащить с нее Ланжюине, но он противится насилию и твердо и непоколебимо продолжает: „Я требую упразднения всех революционных властей в Париже; я требую признания недействительным всего того, что они сделали за последние три дня; я требую, чтобы всякий, кто пожелает захватить себе незаконным путем власть, был объявлен стоящим вне закона и чтобы каждому гражданину было предоставлено устранять таких людей“. Не успел он кончить свои слова, как в зал ворвались петиционеры и потребовали ареста его и его товарищей. „Граждане, — сказали они в заключение, — народу надоело дожидаться своего счастья; еще на короткое время мы оставляем наше счастье в ваших руках, спасите его, или, мы объявляем вам это, мы сами озаботимся его спасением“.

Правая в ответ на это требует перехода к очередным делам, и Конвент с ней соглашается. Тотчас же петиционеры с угрожающим видом оставляют зал, а за ними следует и публика с трибун; слышится призыв к оружию, и на улице поднимается невообразимый шум. „Спасите народ, — говорит один из монтаньяров, — спасите ваших товарищей, декретировав их временное задержание“. — „Нет, нет!“ — отвечает не только правая, но и часть левой. — „Мы разделим их участь!“ прибавляет Ларевельер-Лепо. Комитет общественного спасения в исполнение поручения составить отчет, напуганный важностью и величиной опасности, предложил, как и 31 мая, меру видимого примирения, способную удовлетворить мятежников, не жертвуя совершенно обвиняемыми депутатами. „Комитет обращается, — сказал Барер, — к патриотизму и великодушию обвиненных сочленов: он предлагает им добровольно сложить свои полномочия, ибо это единственное средство прекратить раздоры, раздирающие публику, и возвратить ей мир“. Некоторые из депутатов соглашаются на эту меру. Инар слагает с себя свои полномочия; Лантена, Дюссо и Фоше следуют его примеру; но Ланжюине положительно отказывается быть с ними заодно. „Мне кажется, — говорит он, — что до сих пор я проявил некоторое мужество; не ждите же от меня добровольного отказа от моих прав“. Его грубо прерывают. „Когда древние приносили какую-нибудь жертву, — ответил он на оскорбления, — они предварительно украшали ее цветами и лентами: жрец закалывал жертву, но не оскорблял ее!“ Барбару выказал такую же твердость, как и Ланжюине. „Я поклялся, — сказал он, — умереть на своем посту и сдержу эту клятву“. Сами заговорщики, члены Горы, восстали против предложения Комитета. Марат утверждал, что для того, чтобы приносить жертву, надо быть чистыми, а Бийо-Варенн требовал суда над жирондистами, а не отставки их.