Ордынская броня Александра Невского - Дмитрий Абрамов Страница 58

Весенний ветер весело шумел и разгонял облака, чтобы ласковое солнце ярко светило людям и отогревало застывшую за зиму и истосковавшуюся по теплу землю. Комонные дружины черниговских, стародубских, карачевских, мценских и козельских кметей, разбрызгивая копытами коней талый снег, дорожную грязь и лужи, спешно подходили к Торжку во главе с князем Михаилом Черниговским. Было Вербное Воскресенье, и во всех храмах Торжка уже отслужили литургию, и теперь навстречу оборуженным доспешным воям несся веселый перезвон церковных бил и колоколов. В Торжке уже знали о подходе черниговского войска. Ворота града давно были распахнуты настежь, и городской люд радостно встречал у воротной вежи и валов черниговских воев, словно после победы над врагом. Конные разъезды низовских ратей, еще недавно свободно разъезжавшие за рекой Тверцой и вдоль рубежей новгородской земли, теперь ушли восвояси. И можно было без боязни передвигаться по дорогам, не опасаясь татьбы и которы.

Княжий детский Горислав ехал верхом во главе сотни козельских кметей вслед черниговского конного полка. Вои шли на рысях почти без останову уже четвертый час. Полки оставили сельцо, где стали на ночлег еще засветло. Выступили второпях, не евши, а только оборужившись, вздев брони и заседлав коней. По всему было видно, что князь Михаил торопится приять Торжок, прежде чем переславцы и суздальцы решатся на что-то. Вскоре черниговский и козельский полки миновали лесистый подъем, и перед ними открылась небольшая долина реки Тверды с грядой холмов на ее правом берегу, высокими валами, рублеными стенами, воротами и храмами, венчавшими один из самых больших холмов. Торжественный церковный перезвон вызывал на лицах людей улыбки. Общее настроение возбужденной радости и праздника передавалось воям, подступавшим к городу. Люди улыбались, сознавая, что, возможно, удалось совершить еще одно важное для всех дело, избежав княжеских котор, усобицы и кровопролитья. Со всеми вместе радовался и улыбался Горислав.

За прошедшие годы после того страшного поражения и шока, которые испытали все русичи, побывавшие на Калке, спасшиеся и выжившие после, Горислав возмужал, заматерел и поумнел. Как и все, кто был там и чудом остался жив, он спрятал глубоко в себя свои переживания и память о пережитом. Правда, глубокое чувство негодования и желание отомстить, смешанные с чувством горечи и стыда, иногда прорывались в нем… И все же Горислав стал осторожнее и предусмотрительнее во всем, что его окружало. После Калки вся его жизнь покатилась как-то стремительно и скомканно, ибо ее прежний порядок и поступательный ход были нарушены.

Возвратившись в Козельск и похоронив князя в родной земле, поредевшая княжеская дружина распалась. Оставив княжеский двор, Горислав возвратился в отчий дом, благо отец, матушка, старшие братья дружно жили со своими семьями, как и прежде в разросшемся родовом гнезде на посаде близ Козельского Крома. Горислав был принят тепло. Однако пережитое глубоко изменило и переродило его. Первое время он пытался залить свои переживания и чувства горечи хмельным. Но застолья со старшими братьями и прежними дружками не приносили былого безмятежного веселья.

Хмельное лишь дурманило голову, обостряло чувства и прорывалось в нем ожесточением и безнадежным желанием доказать что-то очень важное своим пьяным собеседникам. Для всех же, кто знал его ранее, он стал казаться угрюмым и опасным, ибо, когда он напивался, то хватался за короткий меч, всегда висевший у пояса и, казалось, мог заколоть любого, кто пытался отмахнуться от него или поспорить с ним. Труд тоже не отвлекал его от тяжелых и мрачных мыслей, работа валилась из рук, да и не было нужды в его труде. Большая и трудолюбивая семья, где вырос Горислав, жила в достатке, имея свою землю близ Козельска, дарованную его отцу за службу покойным князем Мстиславом.

Зазнобы у Горислава не было. Женки, встречавшиеся на его жизненном пути, не тревожили его душу. Он легко расставался с ними. Израненный на Калке, рано поседевший, он стал стесняться своих ран, и, прежде всего, хромоты на левую ногу из-за полученной в голень татарской стрелы. Страшный шрам от татарского меча пересек его лик от десной надбровной дуги и десного глаза через перебитый нос к ошему углу губ. Рана долго не заживала, гноилась, и лишь после того, как старая знахарка взялась вылечить его припарками и травами, дело пошло на поправку. Но шрам остался и сиял красно-розовыми буграми на его ранее красивом, молодом лице. Иногда в приливе чувств или при сильном волнении давала себя знать и контузия, полученная еще до Калки, за Днепром, от удара стрелы по краю шелома. В такие минуты у него вдруг перехватывало дыхание, и словно обручем сжимало виски и затылок, и от этого, казалось, он готов был лишиться чувств. Когда же Горислав напивался, кровь ударяла ему в ланита, а шрам багрово и зловеще темнел на покрытом потом бледном челе. Яркие седые пряди в русой шевелюре волос таинственно мерцали и старили его. В пьяных голубых глазах светились тоска и одиночество. И когда он в этом состоянии вытягивал меч и сквозь зубы цедил страшные матерные ругательства, готовый ударить какого-то спорщика или рьяного говоруна в горло или в живот, то все в ужасе замолкали и старались оставить опасное застолье. Редкая женщина, видевшая его в таком состоянии, потом с трудом могла лечь с ним в постель. Лишь во время молитвы в храме лицо Горислава теряло свое тоскливое и угрюмое выражение и преображалось. С сотоварищами по княжьей дружине виделся он редко. Но когда встречался с кем-нибудь, то они уединялись, и, долго рассуждая о чем-то вдали от всех, пили крепкий мед или брагу, говорили о княжеских которах и ратных делах на Руси. Только в этом и находил отныне себе отдушину Горислав.