Анна Леопольдовна - Игорь Курукин Страница 53

Большая Русско-турецкая война завершилась в 1739 году; при Анне Иоанновне отгремели торжества по случаю не слишком почетного мира. Однако подлинное спокойствие на южных рубежах не наступило. Ни размежевание новой пограничной линии, ни обмен пленными, ни «разрытие» укреплений Азова не были завершены. Для решения этих проблем стороны обменялись в 1741 году представительными посольствами.

Первым отправился в путь российский чрезвычайный и полномочный посол — старый граф генерал-аншеф Александр Иванович Румянцев, сподвижник Петра I и отец будущего знаменитого полководца. В январе 1741 года посольский обоз «с великим трудом» перевалил Балканы; там путешественников застала весть о перевороте, приведшем к устранению Бирона. Посол и его свита присягали новой регентше прямо в горах. 17 января Румянцев «с надлежащей честью» въехал в Адрианополь и с удовлетворением отметил, что турки стали «отменнее к лутчему с нами поступать». Самому послу доставляли в избытке шербет, «розовую воду», которой он ежедневно мыл руки, и «парфумы»; народ на улицах встречал посольство «в великом молчании» (раньше, бывало, русских «вслух бранивали»)²⁹¹.

Впрочем, без споров всё же не обошлось. Румянцеву пришлось удовлетворить турецкое требование уменьшить обоз, но и после сокращения посольский «поезд» выглядел внушительно — включал 328 телег с 950 волами и 265 лошадьми. В свите посла состояли блестящие гвардейцы (в их числе были братья Дмитрий и Александр Голицыны — будущие дипломат и фельдмаршал; Михаил Волконский — будущий сподвижник Екатерины II и московский главнокомандующий), а также три десятка армейских офицеров. Под началом «маршала посольства» Воина Римского-Корсакова находились музыканты (барабанщики, флейтисты, трубачи, гобоисты), мастеровые, сокольники, кречетники и ястребники, лакеи, повара, студенты, столичный купец Яков Федоров, цирюльник Лукьян Афанасьев и юный кадет Алексей Обресков — через четверть века он станет российским послом в Стамбуле.

Четвертого февраля посольство отправилось в путь и через две недели достигло пригорода турецкой столицы — Сан-Стефано. Здесь его застигла обычная турецкая неприятность — «моровое поветрие»; между делом Румянцев сообщал в Петербург, что от чумы скончались майор Нагаткин и прапорщик Похвиснев, а оставшиеся в живых проветривали и «прокуривали» свои вещи. Главная же причина задержки состояла в том, что началось длительное обсуждение «письменной конвенции» о церемониале приема с разнообразными «турецкими коварствами» — например, турки требовали «число подушек софы (на ней предстояло сидеть послу. — И. К.) несколькими уменьшить» по сравнению с тем количеством, которое использовалось при встрече австрийского посла графа Ульфельда. Оскорбленная российская сторона заявила, что в таком случае и с турецким послом «у нас так поступлено будет». Члены посольства в отместку не отказали себе в удовольствии продемонстрировать дружбу с персидскими послами. Представители воинственного шаха Надира, одержавшего несколько побед над турецкой армией, вели себя непринужденно — публично поминали султана и его подданных «мерскими лаяньми», «явно и нагло рубили» турок прямо на улицах, — зато русских называли «братьями и друзьями». Вынужденное безделье не доводило до добра: 6 марта «умер от мороза, будучи пьян, сокольник Дмитрей Невежин», — видать, не дошел до дома после дружеского общения.

Наконец почти через месяц утомительных споров вопрос о приеме был согласован, и 17 марта посольство торжественно вступило в Стамбул сквозь строй янычар. Оно разместилось в европейской части города — в пригороде Пера, где обычно жили иностранцы-христиане (ныне это одно из самых популярных туристических мест Стамбула с пешеходной улицей Истикляль, ретро-трамваем, бесчисленными магазинами, гостиницами и ресторанами).

Представление великому визирю Хаджи Ахмед-паше стоило послу роскошной собольей шубы и 120 кафтанов, розданных турецким придворным. При подготовке аудиенции у султана требовалось составить точную опись подарков — в их число вошли особо ценные меха чернобурой лисы и соболя (соответственно на шесть и семь тысяч рублей), три собольих сорока ^[39] и пятнадцать «пар»; «богатые штофы», черный и зеленый чай, два пуда ревеня, «порцелиновые (фарфоровые. — И. К.) сосуды» из Японии и, пожалуй, самый дорогой для восточных владык презент — пять ловчих птиц, перенесших тяжелый путь. Румянцева под руки, с подобающими почестями, проводили к трону повелителя правоверных Махмуда I (1730–1754). Российский посол гордился тем, что грамоту от имени Иоанна Антоновича и Анны Леопольдовны взял сам янычар-ага, и считал, что своей твердостью в спорах о церемониале он «всех министров побудил впредь крепко стоять и требовать».

После торжественных церемоний началась обычная переговорная рутина. Турки как будто были готовы признать императорский титул, но жаловались, что не могут в срок представить российских пленных, тем более что некоторые из них уже «обрезались» — приняли ислам. Российские представители в ответ заявляли: «Мы можем и еще лехче того: загнав всех пленных в реку, окрестить можно». Камнем преткновения стала судьба возвращаемого России Азова: Стамбул требовал немедленного «разорения» его укреплений, а Петербург соглашался сделать это не ранее, чем военные на Дону «место назначат» для новой крепости. Бесконечные споры вызвала и «конвенция» о линии новой границы. Российские дипломаты стремились увеличить нейтральную «бариеру» между своими и турецкими владениями и провести границу «от вершин той Большой Берды до устья миусского» даже за счет предоставления турецкой стороне «эквивалента» в другом месте²⁹². Но турки капризничали, их «комиссары» на границе были недовольны и требовали прислать для разграничения хорошо известного им Ивана Ивановича Неплюева, долго бывшего посланником в Стамбуле.

Дело доходило до отказа признать титул императора, «пресечения негоциации» и задержки выдачи русских пленных. Визирь даже грозил пожаловаться на послов самому Остерману. Против «турецких коварств» Румянцев и его коллеги — статский советник Кангиони и сын Неплюева Андреян — боролись привычными методами: улещали турецких официальных лиц и добывали информацию у «секретных приятелей» — бывшего переводчика Оттоманской Порты, некоего бывавшего в России миралема (хранителя знаков власти и султанского знамени) и капиджи-баши (офицера придворной стражи) Якуб-аги, на что уходили немалые суммы.