Жена башмачника - Адриана Триджиани Страница 53

– Верится с трудом. Когда он попробует мои кавателли, он съест целый фунт!

– Ты слышал? Синьора приглашает тебя на ужин, – сказал Чиро.

– На Гранд-стрит есть пансион, – сказала Карла, записывая адрес. – Отправляйся туда, сними комнату и возвращайся к ужину через час.

– Да, синьора, – ответил Луиджи.

Шестая годовщина пребывания Энцы на Адамс-стрит в Хобокене не была отмечена ни бокалом шампанского, ни куском торта и уж точно обошлась без выражения какой-либо признательности со стороны синьоры Буффа.

Через несколько месяцев после того, как Энца поселилась у кузена Буффа, Марко Раванелли покинул Хобокен, отправившись в угольные шахты Пенсильвании. Теперь он находился в шести часах езды на поезде и исправно присылал часть своей зарплаты Энце. Она, в свою очередь, относила деньги в банк вместе с собственным заработком и отсылала чеки матери в Италию. Каждое Рождество Марко старался навещать дочь. Раванелли праздновали очень тихо, ходили к мессе, обедали вместе, и он возвращался на работу, как и она, – зарабатывая сверхурочные во время праздников.

Год назад в их план вмешался счастливый случай. Джакомина предложила купить клочок земли в горах над Скильпарио. Места хватило бы только на то, чтобы построить дом, но Марко ухватился за эту возможность. Вместо того чтобы приобрести один из скромных домиков, выходящих на Виа Белланка, Марко и Энца решили и дальше работать в Америке, пока не скопят достаточно, чтобы построить именно такой дом, о котором Марко мечтал. Не величественное здание, но настоящее семейное гнездышко с очагом, с гостиной в три окна, в которые будет литься солнечный свет, пятью спальнями, где смогут разместиться Энца с братьями и сестрами, – чтобы всем хватило места, чтобы их собственные семьи тоже собрались под этой кровлей. Энца знала, что изменение первоначальных планов задержит их в Америке дольше, чем они надеялись.

Энца и Марко шесть лет копили жалованье, всячески ограничивая себя в тратах, и шкатулка с деньгами у Джакомины в Скильпарио понемногу наполнялась. Баттиста и Витторио продолжали дело Марко, занимаясь извозом. Они брались за любую подработку, но без денег из Америки не выжили бы.

Пересекавшие Атлантику письма на тонкой голубой бумаге были заполнены подробными планами, касавшимися будущего дома. Крыльцо с креслом-качалкой, два садика – один, выходящий на восток, с грядками для овощей и трав, и другой, смотрящий на запад, где подсолнухи поворачивали бы головки вслед заходящему солнцу. Просторная кухня с длинным деревенским столом и множеством стульев, подвал, где можно было делать и хранить вино, глубокая печь с поворотным вертелом.

Рискованное путешествие Энцы и Марко в Америку делало все это реальным, вплоть до изящных мелких деталей вроде занавесок из домашнего кружева ручной работы. Раванелли прекрасно умели копить деньги. Они привыкли к лишениям, тратясь в Америке только на жизненно важные нужды. Все остальное отправлялось к Джакомине, которая большую часть откладывала на строительство. Их будущий дом станет крепостью, которая защитит их от нужды, напастей и дальнейших потерь.

Энца, как и любая другая девушка, мечтала об атласных туфельках и элегантных шляпках, но, думая о матери, она отодвигала свои желания ради их общей мечты. Каждую неделю, получив деньги от отца, она писала ему письмо, сообщая только хорошие новости. Она рассказывала смешные истории о девушках с фабрики, где работала, и из церкви, в которую ходила.

Энца очень мало писала о семье Буффа, потому что жизнь с ними была почти невыносимой. С ней дурно обходились и заставляли трудиться сверх всякой меры: убирать, готовить и стирать для Анны Буффа и трех ее невесток, живших в квартирах над нею. Хотя Буффа и были кровными родственниками Джакомины, они состояли всего лишь в троюродном родстве. Про них вспомнили, только когда Энца и Марко стали искать любые связи, которые помогли бы им перебраться в Америку. Анна не рассматривала Энцу как члена своей семьи и всячески давала это понять.

Энце выделили маленькую каморку в подвале, складную койку и лампу. Это было настоящее рабство, и немногие счастливые минуты, которые ей выпадали, были связаны с друзьями, обретенными на фабрике. Каждую ночь перед сном Энца обещала себе, что, как только деньги на дом будут собраны, они с Марко вернутся в Скильпарио и жизнь снова станет прежней. Папа будет, как раньше, править повозкой, а Энца откроет собственное ателье. Она отодвигала в сторону мысли о морской болезни, поклявшись себе, что переживет обратную дорогу. Мечты о горах, о надежных маминых руках, о смехе братьев и сестер посещали ее каждый день – но лишь мелькали где-то на границе сознания.

Энца тщательно заклеила письмо, адресованное матери, и положила его в карман фартука.

– Винченца! – прогремел из кухни голос синьоры Буффа.

– Иду! – крикнула Энца в ответ. Она сунула ноги в туфли и начала подниматься по ведущей из подвала лестнице.

– Где плата за комнату?

Достав из кармана доллар, Энца вручила его хозяйке. Первоначальное соглашение заключалось в том, что она работает в обмен на стол и кров, но об этом быстро забыли, когда Пьетро Буффа нашел работу в Иллинойсе и взял с собой трех сыновей – прокладывать железную дорогу на Среднем Западе. Энцу в этом доме удерживали лишь рассказы о девушках-иммигрантках, покинувших дом поручителя и оказавшихся на улице, без жилья и работы.

– Ты до сих пор не принесла выстиранное. Джине нужны одежки для младенца. – У синьоры Анны Буффа были тонкие черные брови, вздернутый нос и жестокий рот. – Мы устали ждать, когда ты сделаешь всю свою работу.

– Я повесила белье утром, когда уходила. Джина могла бы его снять.

– Она смотрит за ребенком! – взвизгнула Анна.

– Или кто-то из девочек мог бы помочь.

– Дора занята! У Дженни дети! Это твоя работа!

– Да, синьора. – Энца взяла бельевую корзину и вышла на кухню.

Анна крикнула ей вслед:

– Солнце сядет, и белье отсыреет. Не знаю, зачем я пустила тебя к себе, глупая девчонка!

Позже тем же вечером Анна стояла в гостиной у фонографа. Она перебирала записи Энрико Карузо, тасуя конверты, будто карты. Выбрав пластинку, она поместила ее на поворотный круг и покрутила ручку. Игла опустилась на бороздки, и Анна налила себе стакан виски. Вскоре воздух наполнился протяжными, глубокими звуками – Карузо виртуозно исполнял арию на итальянском. Царапины на диске из шеллака делали голос только слаще, бороздки все углублялись от частого использования. Анна снова и снова слушала «Mattinata» [53], до предела вывернув громкость, пока сосед не закричал: «Basta!» Тогда она сменила пластинку, и музыка из «Лючии ди Ламермур» звучала, пока Анна не уснула. Игла все скребла по внутренней дорожке, пластинка все шипела и шипела.

Энца проверила, как там свежая паста, которую она сделала утром и повесила сушиться на деревянные штырьки. Когда паста высыхала, в воздухе плыл пыльный запах муки. Тогда Энца особенно тосковала по кухне Раванелли в Скильпарио, по дням, когда мама рассыпала муку по столу и они скатывали рыхлые колбаски из картофельной пасты, чтобы сделать ньокки, или сворачивали в трубочки маленькие тонкие блинчики, наполняя их сыром и кусочками сладкой колбасы.