Жена башмачника - Адриана Триджиани Страница 52

– Что я, сумасшедший? – Ремо с опаской взглянул на дверь.

– Я очень благодарен тебе. Ты не обязан был меня брать.

– Каждый мальчик заслуживает второго шанса, – пожал плечами Ремо.

– Полагаю, что это ко мне не относится. Я не совершал ничего дурного. Но понял – неважно, что я об этом думаю. Во что верят падроне – только это имеет значение.

– У каждого из нас есть свой падроне. – Ремо кивком указал на лестницу, ведущую наверх. – Тридцать семь лет она учила меня держать рот на замке и следовать ее указаниям. – Он понизил голос: – Не женись на падроне, Чиро. Найди тихую девушку, которая охотно будет заботиться о тебе. Честолюбивая женщина убьет тебя. Для них всегда нужно что-то сделать. Прямо по списку, который никогда не кончается. Они хотят больше, больше, больше, и поверь мне, это «больше, больше, больше» ведет к погибели.

– Не беспокойся обо мне. Ради пропитания я шью обувь, а любовь… только когда это мне удобно.

– Умный мальчик, – сказал Ремо.

– О чем это вы здесь разговариваете? – спросила Карла, входя в комнату с письмом в руках. Она сгребла в сторону образцы кожи. – Что вот это здесь делает? – рявкнула она и оглянулась на Чиро. – В этой мастерской будут шить только рабочие ботинки. Выбрось из головы пустые мечты.

Чиро и Ремо переглянулись и рассмеялись.

– Очень хорошо, что книги у меня под замком, – продолжала бушевать Карла. – Если бы я доверила дело вам двоим, то в один прекрасный день, вернувшись домой, обнаружила бы, что вместо ботинок вы делаете канноли [51]. Вы – парочка мечтателей. – Карла отдала Чиро письмо и начала подниматься по лестнице.

Прочитав обратный адрес, Чиро обрадовался. Письмо из семинарии в Риме, где обучался Эдуардо. Извинившись, Чиро вышел с письмом в сад, сел, пристроив ноги на ствол дерева, и осторожно вскрыл конверт. Совершенная каллиграфия Эдуардо была настоящим произведением искусства. Чиро благоговейно развернул листок.

13 октября 1916 года

Мой дорогой брат,

Благодарю тебя за ботинки, которые ты мне прислал. Я туго зашнуровал их и, прямо как прима-балерина, опробовал стальные носы, о которых ты упоминал. Наш старый друг Игги не смог бы встать на пуанты. Конечно же, я осмотрел ботинки с тщательностью сестры Эрколины и счастлив удостовериться, что ты ни на йоту не преувеличиваешь уровень своего мастерства. Bravo, Чиро, bravissimo! Пусть я и ношу галилейские сандалии, но все еще могу оценить по достоинству пару отличных ботинок!

У меня есть новости, касающиеся нашей матери.

Чиро подался вперед в старом плетеном кресле.

Эти известия поступили ко мне в письме, отправленном аббатисой монастыря на озере Гарда, где наша мать проживает последние несколько лет. Знаю, что новость станет для тебя потрясением. Мама находилась так близко от нас, всего лишь в нескольких километрах от Бергамо. Но она была очень больна. Оставив нас в монастыре, она тотчас отправилась в Бергамо, к доктору. Он поставил ей диагноз и отправил к монахиням, которые держат больницу и санаторий. Наша мама страдала от психического расстройства – столь жестокого, что не смогла бы исполнять свои обязанности. Смерть папы ввергла ее в состояние такого глубокого горя, что она не сумела его побороть. Сестра Эрколина убедилась в том, что о маме заботятся наилучшим образом, и теперь она, как мне сообщили, тоже работает в этой больнице. Я написал ей и рассказал о тебе и о семинарии. Как ты знаешь, семинаристам не дозволяется общаться с членами своей семьи кроме как посредством писем. Если бы я мог в эту минуту перелететь через стены и увидеть маму, я бы так и поступил – хотя бы ради того, чтобы написать тебе и рассказать, что я видел ее собственными глазами и что она здорова и невредима. Но, увы, у меня есть только заверения сестер на сей счет. Мы должны верить, что они заботятся о ней так же, как они всегда заботились о нас.

Чиро заплакал.

Новость, что мама жива, стала для меня настоящим благословением. Я боялся, что мы никогда снова не увидим ее лицо и даже не узнаем, что с ней случилось. Мы должны быть благодарны за эту новость и молиться о том, чтобы мы однажды воссоединились. Сам я постоянно молюсь о тебе, мой лучший и единственный брат, и вспоминаю, насколько горжусь тобою. Не то чтобы я раскаивался в этой гордыне. Я знаю, чего ты стоишь.

Всегда твой, Эдуардо.

Ремо стоял у двери в сад и смотрел, как Чиро вытирает слезы, тщательно складывает письмо и кладет его обратно в конверт. Он вспоминал день, когда Чиро сошел с парома, прибывшего с острова Эллис. Несмотря на свой рост и избыток энергии, тогда Чиро был невинным мальчиком. А сейчас Ремо видел мужчину – мужчину, которого любой отец с гордостью назвал бы своим сыном.

Годы шли, и Ремо обнаруживал все больше и больше смысла в отношениях мастера и такого ученика. Этот опыт был сродни опыту отцовства, прежде недоступного Ремо, и он наслаждался им.

– Чиро, у тебя гость, – сказал Ремо. – Говорит, что вы старые друзья.

Чиро вернулся в лавку.

– Ты так и не написал мне! – Это был Луиджи Латини.

Торчавшие прежде в разные стороны волосы Луиджи теперь гладко зачесывал назад с помощью помады, под его аккуратным носом красовались модные усики щеточкой.

– Луиджи! – Чиро обнял старого приятеля. – Ты сам-то мог бы мне написать! Где твоя жена? – Чиро посмотрел за спину Луиджи.

– У меня ее нет.

– Что случилось?

– Я тогда приехал в Минго-Джанкшен, как и планировалось, – печально кивнул Луиджи, – но ведь знал, знал, что фотография слишком хороша, чтобы быть правдой. Не смог смириться с ее носом. Я пытался. Но, правда, не смог. Тогда я разжился уважительной причиной. Сказал, что умираю и что у меня малокровие. Заявил отцу, что его дочь не заслуживает участи молодой вдовы. Чуть в пустой гроб не залез, прижав к груди лилию. И, пока они не успели догадаться, что я лгу, запрыгнул в грузовик и свалил в Чикаго. Где и работал до последнего времени, мешал бетон на строительстве дорог. Шесть лет вкалывал в артели. И мог бы еще двадцать. Дороги строят от Чикаго до Калифорнии.

– Но как ты нашел меня?

– Вспомнил про Малберри-стрит, – сказал Луиджи. – Мы так хорошо трудились вместе на пароходе, и я подумал – вдруг мы сможем снова поработать вместе?

– Как трогательно! – Карла стояла в дверном проеме, завязывая на седых волосах красный платок. – Но ты не можешь здесь остаться.

– Ну, мама, – умоляюще протянул Чиро, подмигнув Луиджи. Чиро звал синьору мамой, только когда ему было от нее что-то нужно, и они оба это знали.

– Я тебе не мать, – отрезала Карла. – Здесь нет лишней комнаты.

– Посмотри на него. У него все позвонки на шее видны. Луиджи почти не ест. Ему хватит одной ложки кавателли [52].