Страсти по революции. Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов Страница 5

При подготовке обсуждения Ученые советы ИРИ РАН и истфака СПбГУ обратились к экспертам и получили три отзыва — а) от директора Института демографии ГУ-Высшая школа экономики, доктора эк. наук Анатолия Григорьевича Вишневского, б) от зав. кафедрой анатомии и биологической антропологии Российского государственного университета физической культуры, спорта и туризма, ведущего научного сотрудника НИИ и Музея антропологии МГУ, доктора биол. наук Елены Зиновьевны Годиной и в) от Международного центра социально-экономических исследований — Леонтьевского центра.

Заседание Ученого совета СПбИИ состоялось 26 февраля 2008 г. Сначала по просьбе членов совета ученому секретарю пришлось зачитать пять положительных отзывов на рукопись. Затем в наступление пошли критики. Тон задали Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин. Но и они, и другие оппоненты были голословными, их аргументы носили абстрактный, спекулятивный характер, видно было, что рукопись (более 800 стр.) они не читали и не разобрались в моих данных, расчетах и доказательствах. Например, одним из критиков был Ю.М. Лесман, археолог из Эрмитажа. Что подвигло его в рабочий день явиться (значит, отпроситься с работы) в СПбИИ на обсуждение рукописи, в которой рассматривалась проблема, не имеющая никакого отношения ни к его научным интересам, ни к Эрмитажу?! Может быть, подвигла жена, сотрудница СПбИИ и антиковед И.А. Левинская, хотя тоже далекая от обсуждаемой проблемы, зато преданная соратница Р.Ш. Ганелина? Она, как женщина большого общественного темперамента, всегда в гуще борьбы, о чем говорит тот, например, факт, что стала принципиальной поклонницей и защитницей Pussy Riot. Обрушился с критикой специалист по Киевской Руси М.Б. Свердлов. Что его, российского медиевиста, привело на трибуну осуждать мою рукопись, с которой он вообще не знакомился?! Разве что мечта стать член-корреспондентом и желание потрафить академикам? Сказать определенно, естественно, не могу. Обсуждение напоминало осуждение неугодных рукописей и книг в советское время. Так примерно в 1958 г. «обсуждался» роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго», который, как известно, опубликовали за рубежом, и в России мало кому был известен. Хулители вынуждены были начинать свои речи словами: «Я роман не читал». Что, однако, не мешало им роман и автора поносить. Один из критиков, Б.И. Колониций, простодушно заявил примерно следующее: рукопись вчера читал часа три, мало что понял, но с трактовкой происхождения Революции 1917 г. не согласен. Если не понял, зачем выступать, да еще с критикой?! Ведь мое заключение о происхождении революции логически следовало из выводов, полученных в основной аналитической части работы, не понятой критиком, — Революция 1917 г. не имела объективных, в марксистском смысле, социально-экономических предпосылок. Однако это не помешало Б.И. Колоницкому осудить меня (и это весьма примечательно!) …за невежливые, как ему показалось, слова в отношении одного коллеги, сказанные мною когда-то на… профсоюзном собрании (а сказал я, что коллега во время обсуждения в Отделе моей рукописи, которую она не читала, мирно дремала, но проголосовала против ее рекомендации к печати). Когда на ученом заседании при обсуждении ученого труда вспоминают о невежливых словах и поступках, то это мне живо напомнило проработки в советские времена. Однако эту линию никто больше не развивал. Из девяти выступавших меня поддержали только два человека — Л.А. Булгакова и М.М. Сафонов (оба не являлись членами Ученого совета), которые рукопись читали и к благосостоянию населения имели отношение в связи со своими научными интересами. После почти 4-часового обсуждения большинство членов Ученого совета проголосовали против утверждения рукописи к печати и использования грифа СПбИИ, в случае ее издания (см. Выписку из протокола заседания Ученого совета СПбИИ РАН от 26.02.2008).

Однако решение не было единогласным. Члены Ученого совета А.К. Гаврилов, С.И. Потолов и А.Н. Чистиков поддержали рекомендацию рукописи к печати, а чл.-кор. И.П. Медведев, Н.Н. Смирнов и еще один храбрый человек, которого я, к сожалению, не успел зафиксировать в памяти, при голосовании воздержались. Решение Ученого совета находилось в противоречии, во-первых, с решением Отдела новой истории, единодушно признавшего выполнение плана и большинством голосов рекомендовавшего рукопись к печати, во-вторых, с пятью отзывами, написанными ведущими специалистами по проблеме моей рукописи, в-третьих, со здравым смыслом — абсурдно признать выполнение плана и не рекомендовать работу к печати. Спрашивается, за что шесть лет мне платили зарплату, если я подготовил рукопись, которую нельзя опубликовать?!

Теперь, задним числом, нельзя без улыбки вспоминать, как проходило обсуждение и особенно голосование. Б.Б. Дубенцов внимательно следил, кто как себя ведет и, главное, голосует. В последнем ряду сидел А.А. Фурсенко и не менее внимательно наблюдал за всем происходящим. Мне тогда было грустно, но, как это ни парадоксально, в то же время радостно. Я вспомнил, как в 1961 г. меня, студента 2-го курса, исключали с экономического факультета СПбГУ за то, что я на семинаре оспорил марксистскую точку зрения, согласно которой прибавочная собственность суть неоплаченный труд рабочих, написал курсовую работу, отрицавшую «закон» абсолютного и относительного обнищания пролетариата при капитализме и высказывал другие «антимарксистские взгляды». В советское время спорить было опасно не только по вопросам политической экономии. Не меньшая угроза заключалась и в открытой критике принципиальных марксистских схем российской истории, наверное, вплоть до 1985 г. А теперь, в 2008 г., за попытку кардинально пересмотреть традиционные взгляды на имперскую Россию и на Революцию 1917 г., несмотря на усилия дирекции Института, старания двух академиков, один из которых курировал в ОИФН РАН исторические науки, и одного члена-корреспондента (причем все они являлись действительно очень влиятельными людьми в исторической науке), я наказан только тем, что не получил институтский гриф на книгу. «Какое счастье, что мы дожили до такого времени, — думал я. — Ситуация в отечественной науке принципиально изменилась».

Забавно и другое: мои оппоненты являются, по крайней мере на словах, последовательными поборниками свободы слова и печати. Сколько чернильных слез было пролито ими по поводу цензуры в царской и советской России! И вот теперь, в 2008 году, они фактически ввели в завуалированной форме цензуру в СПбИИ РАН. Поистине трагедии превращаются в фарс! «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри», — когда-то заметил А.Н. Герцен.

^{Выписка из протокола заседания Ученого совета СПбИИ РАН от 26.02.2008}

В 2010 г. моя монография «Благосостояние» все-таки увидела свет, хотя, как я слышал из первых рук, на издательство оказывалось давление с целью помешать публикации. Я работал над книгой до последней минуты, усиливая аргументацию, добавляя новые данные, и вследствие этого она существенно увеличилась в объеме. Публикация «с колес», да еще в Москве имела негативное последствие — по моей вине были допущены опечатки, а также стилистические ошибки, которые создавали возможность для различного толкования данных. В настоящее время работа над рукописью в издательствах изменилась по сравнению с советскими временами. Раньше, в целях идеологического контроля, редактор нес большую ответственность за книгу, от него требовалось даже заключение о качестве рукописи. Теперь в большинстве издательств роль редакторов сводится к минимуму, и они стараются как можно меньше изменять текст; корректоры также убавили рвение — соответственно зарплате. Ненужность идеологического контроля, отсутствие ответственности издательств (в том числе и за качество издаваемых книг) перед вышестоящими инстанциями (у многих издательств их фактически нет), упразднение цензуры, исчезновение директивных органов, стремление издательств к снижению издержек, в том числе за счет уменьшения оплаты работы редакторов и корректоров (а кто будет хорошо работать за низкую зарплату) и полная свобода автора привели к серьезным негативным последствиям — качество подготовки рукописи к публикации понизилось. Авторская свобода, которой в советское время желали авторы («запрет и надзор были рутиной нашей жизни, в том числе и академической», — говорил А.Я. Гуревич), получена; их мечта, можно сказать, сбылась. Однако это увеличило и роль авторов на всех этапах подготовки рукописи. Теперь если не вся, то главная ответственность за качество рукописи, в том числе за опечатки и ошибки, падает на них. Но во многих случаях они к этому оказываются не готовы; вместе с цензурой исчезла и самоцензура. К тому же редактор — это серьезная интеллигентная профессия, требующая специальных способностей, особого характера и опыта. Не все даже большие ученые могут быть хорошими редакторами, в особенности своих работ. Я не стал исключением. Все мои книги, кроме «Социальной истории», выходили в издательстве «Наука», а «Социальная история» — в издательстве «Дм. Буланин», которое старается работать как «Наука». Издававшие работы в «Науке» знают, какие квалифицированные там кадры и какие высокие требования к качеству публикуемых книг там предъявляются. Это меня избаловало и расхолодило. При подготовке к публикации «Благосостояния» я проявил беспечность, переложив всю ответственность на других, за что справедливо был наказан, пропустив опечатки и стилистические ошибки, которые могли быть истолкованы как содержательные, логические или статистические ошибки. Они не имели важного значения, ибо сами расчеты сделаны верно, но наличие опечаток, конечно, не украсило книгу и вызвало ненужные споры, так как к ним буквально «прицепились» оппоненты, раздувая до принципиальных ошибок в расчетах (подробнее об этом см. в других разделах книги).