Четыре жизни Василия Аксенова - Виктор Есипов Страница 5

Из письма Иосифа Бродского Василию Аксенову от 28 апреля 1973 года:

«Милый Василий, я, гадом буду, ту волшебную ночь с гвинейским попугаем помню, но ни ритмической, ни просто прозой изложить этого дела не могу по причинам той же текучки или той же унылости, каковые вещи превозмогают любую географию. <…>

Что я когда-нибудь тебе письмо из Мичиганска писать буду, этого, верно, ни тебе, ни мне в голову не приходило; что есть доказательство ограниченности суммы наших двух воображений, взятых хоть вместе, хоть порознь. Как, впрочем, появление того попугая было непредсказуемо. То есть, Василий, вокруг нас знаки, которых не понимаем. Я, во всяком случае, своих не понимаю. Ни предзнаменований, ни их последствий. Жреца тоже рядом нет, чтоб объяснил. Помнишь тех людей, которые не видели попугая у меня на плече, хотя он был? Так вот, я вроде них, только на другом уровне» ^[10].

Но прошло несколько лет. Иосиф Бродский, не в последнюю очередь благодаря самоотверженным стараниям Профферов ^[11], стал в США за это время уже достаточно влиятельным человеком во всем, что связано было с публикацией книг на русском языке, своего рода экспертом по русской литературе. И тут в его отношениях с Аксеновым произошел резкий перелом.

Причиной возникшего напряжения послужила история с аксеновским романом «Ожог». Роман, по неоднократным признаниям Аксенова, был его первым произведением, написанным совершенно свободно, без какой-либо оглядки на советскую цензуру. Он был написан еще до его отъезда из Советского Союза (авторская датировка – 1969–1975. – В. Е.), был абсолютно антисоветским, и власть, «всевидящему глазу» которой «Ожог» стал известен, страшно боялась его публикации на Западе. Боялась настолько, что Аксенов, защищая свою творческую свободу, даже мог какое-то время выдвигать определенные условия. Судя по его письму Иосифу Бродскому от 29 ноября 1977 года, роман уже в это время был переправлен за границу. Как видно из того же письма, «Ожог» вызвал неприятие Бродского, выраженное при этом в разговоре с издателем «Ардиса» Карлом Проффером в весьма грубой форме ^[12].

Этой теме, собственно, и посвящено первое письмо Аксенова. Оно тоже еще достаточно дружеское, аксеновская интонация вполне снисходительна по отношению к более молодому литературному коллеге, но в нем уже есть следы с усилием сдерживаемой обиды. Позднее, когда Аксенов тоже окажется в эмиграции, все это приведет к полному разрыву отношений между ними.

Письмо Василия Аксенова Иосифу Бродскому от 29 ноября 1977 года:

«Дорогой Иосиф! Будучи на острове, прочел твои стихи об острове ^[13] и, естественно, вспомнил тебя. У меня сейчас протекает не вполне обычное путешествие, но конечно же не об этом, Joe ^[14], я собираюсь тебе писать. Собственно говоря, не очень-то и хотелось писать, я все рассчитывал где-нибудь с тобой пересечься, в Западном ли Берлине, в Париже ли, так как разные друзья говорили, что ты где-то поблизости, но вот не удается, и адрес твой мне неведом, и так как близко уже возвращение на родину социализма, а на островах, как ты знаешь, особенно не-<…> делать, как только лишь качать права с бумагой, то оставляю тебе письмо в пространстве свободного мира.

Без дальнейших прелюдий, хотел бы тебе сказать, что довольно странные получаются дела. До меня и в Москве и здесь доходят твои пренебрежительные оценки моих писаний. То отшвыривание подаренной книжки, то какое-то маловразумительное, но враждебное бормотание по поводу профферовских публикаций ^[15]. Ты бы все-таки, Ося, был бы поаккуратнее в своих мегаломанических ^[16] капризах. Настоящий гордый мегаломан, тому примеров передо мной много, достаточно сдержан и даже великодушен к товарищам. Может быть, ты все же не настоящий? Может быть, тебе стоит подумать о себе и с этой точки зрения? Может быть, тебе стоит подумать иногда и о своих товарищах по литературе, бывших или настоящих, это уж на твое усмотрение?

Народ говорит, что ты стал влиятельной фигурой в американском литературном мире. Дай Бог тебе всяких благ, но и с влиянием-то надо поэту обращаться, на мой взгляд, по-человечески. Между тем твою статью о Белле в бабском журнале ^[17] я читал не без легкого отвращения. Зачем так уж обнаженно сводить старые счеты с Евтухом и Андрюшкой? Потом дошло до меня, что ты и к героине-то своей заметки относишься пренебрежительно, а хвалил ее (все это передается вроде бы с твоих собственных слов) только лишь потому, что этого хотел щедрый заказчик. Думаю, не стоит объяснять, что я на твои „влияния“ просто положил и никогда не стал бы тебе писать, ища благоволения. И совсем не потому, что ты „подрываешь мне коммерцию“, я начинаю здесь речь о твоей оценке.

В сентябре в Москве Нэнси Мейселас ^[18] сказала мне, что ты читаешь для Farrar Straus&Giroux ^[19]. До этого я уже знал, что какой-то м<->, переводчик Войновича, завернул книгу в Random House ^[20]. В ноябре в Западном Берлине я встретился с Эмкой Коржавиным, и он мне рассказал, что хер этот, то ли Лурье, то ли Лоренс – не запомнил, – так зачитался настоящей диссидентской прозой, что и одолеть „Ожога“ не сумел, а попросил Эмкину дочку прочесть и рассказать ему, „чем там кончилось“. И наконец, там же, в Берлине, я говорил по телефону с Карлом ^[21], и он передал мне твои слова: „«Ожог» – это полное говно“. Я сначала было и не совсем поверил (хотя, учитывая выше сказанное, и не совсем не поверил) – ну, мало ли что, не понравилось Иосифу, не согласен, ущемлен „греком из петербургской Иудеи“ ^[22], раздражен, взбешен, разочарован, наконец, но – „полное говно“ – такое совершенное литературоведение! В скором времени, однако, пришло письмо от адвоката, в котором он мягко сообщил, что Нэнси полагает „Ожог“ слабее других моих вещей. Тогда я понял, что это ты, Joe, сделал свой job ^[23].