Ливонская война 1558-1583 - Александр Шапран Страница 42

С самого начала Ливонской войны следовало ожидать, что, в первую очередь, Литва не останется равнодушной, когда вместо относительно спокойного соседа, каким ввиду своей слабости стал орден в XVI веке, она вынуждена будет расширить соседство с крутым, своенравным, непредсказуемым и неукротимым московским самодержцем. Не останется в стороне и близкая Литве, почти сроднившаяся с ней Польша. Не будет безучастной и Швеция, всегда ревностно относившаяся к своему господствующему положению на Балтике. С Орденом в последние годы соседи научились ладить и жить мирно, теперь перед ними вырисуется иная перспектива. А потому нетрудно было понять, что западные соседи Москвы непременно вступятся за Ливонию, хотя бы для того, чтобы самим установить над ней контроль. Не предвидеть этого было просто нельзя, и советники Грозного предупреждали царя о возможном исходе, отговаривали его от войны на западе. Царь не послушался. Чем он в тот момент руководствовался, мы уже вкратце сказали. Напомним читателю лишь о том, что Иван отверг предложение предводителя днепровского казачества принять под свою державу украинские земли и само казацкое войско ввиду опасения вызвать недовольство со стороны Литвы. Он отказался от перспективы завоевания Крыма в союзе с Литвой, рьяным врагом ханства. Грозный не решился и на самостоятельное покорение Крыма, что не вызвало бы протеста со стороны Литвы и даже неудовольствия ее. Кроме того что Литва терпела от татар не меньше России, она, будучи далекой от Черного моря и не имея там своих интересов, по крайней мере прямых, скорее всего осталась бы равнодушной к успехам России на юге. От всех этих вариантов, суливших положительный результат или, по крайней мере, не суливших негативных последствий, царь Иван Грозный отмахнулся. И в противность всем своим советчикам он развязал войну, обещавшую впереди одни только большие трудности. А далее все вышло точно так, как прогнозировалось царскими советниками и обусловливалось печальными обстоятельствами.

Мы привели весь этот анализ и разбор возможных вариантов исходя из необходимости на тот момент Московскому государству войны, и уже с одной только этой точки зрения, как нам представляется, выбор этот был не самым удачным. Но он совсем потеряет смысл и лишится сколько-нибудь разумного начала, если принять во внимание то обстоятельство, что на тот момент в войне, как таковой, против кого бы то ни было, вообще отсутствовала всякая необходимость.

Покорив Казань и Астрахань, гарантировав тем самым безопасность своих восточных и юго-восточных рубежей, Московское государство, в случае, если оно, конечно, не влезает ни в какую другую военную авантюру, создало благоприятнейшие условия для своего дальнейшего динамичного развития. Мы отмечали, что наиболее досаждавшим Москве, не дававшим ей покоя оставался Крым. Но это обстоятельство в полной мере давало о себе знать только тогда, когда Москва вела где-то большую войну или была занята еще каким-то делом, отвлекающим ее крупные силы и ресурсы. Но после завершения казанских и астраханских кампаний, если не влезать в войну на западе, Московское государство располагало пяти, а может быть и десятикратным военным и экономическим потенциалом для того, чтобы надежно защитить свой южный рубеж. Если не предпринимать попыток к завоеванию и покорению Крыма и если не организовывать даже мелких военных акций против него, наподобие походов Ржевского и Адашева, походов, о целесообразности которых мы говорили выше, то, располагая высвободившимися после Казани и Астрахани ресурсами, можно было чисто оборонительными мероприятиями надежно закрыть границу на юге. Всякому понятно, что необходимый для этой цели военный потенциал во много раз меньше того, что в течение 25 лет Ливонской войны, с не на один год не прерывавшимися активными военными действиями, поглощался на западе. Там он расходовался на предприятие с сомнительными целями, к тому же направленное на завоевание не представлявшего собой угрозы соперника. А не лучше ли было только какую-то часть затрачиваемых в двадцатипятилетней бойне сил и средств направить на защиту южного рубежа и этого бы хватило для того, чтобы обеспечить его безопасность. Остальную массу высвободившихся средств направить на внутренние потребности страны, в частности, например, на обустройство безжизненного балтийского берега, которым до Ливонской войны располагала Россия и на который, кстати, никто из соседей на тот момент не посягал. И даже если бы на него кто-то и посягнул, то его защита потребовала бы куда меньше материальных, в первую очередь людских затрат, чем наступательная война с целью захвата территории чужого государства.

Но разве простая логика и здравый смысл могут соперничать с взрывом эмоций и безудержных страстей, в особенности, если основанием для последних служат имперский характер мышления и непомерная амбициозность. А когда государственный деятель в своей политической направленности руководствуется именно такими побуждениями, то понятия здравого смысла и логики для него исчезают, но последствия его не оправдывают.

Почему же все-таки русский царь выбрал самое неудачное решение? И почему он поступил против всех советов? Ответ кроется в постановке самих этих вопросов и обнаруживается, когда эти два вопроса ставятся в сочетании один с другим: Грозный царь выбрал такой для себя путь именно потому, что окружающие советовали ему поступать иначе. Пояснить последнее положение можно следующим образом…

Истории было угодно распорядиться так, что в первые годы своего царствования Ивана окружали добрые и мудрые советники, и успехи первых лет его правления — по большей части заслуга окружения царя. Тому есть масса подтверждений. Достаточно сказать, что сам Грозный в знаменитой переписке со своим заклятым врагом князем Андреем Курбским сознается, что все дела времен Избранной рады свершались по указанию Сильвестра и его кружка. Но вот в царе происходит резкая перемена. Историки напрасно ищут ее причины. Они лежат на поверхности, только искать их надо не в области объективных обстоятельств, а в области человеческой психики, в которую исследователи сферы исторического жанра почему-то заглядывать не любят. Не станем в нее углубляться и мы. Отметим только, что после первых громких успехов во внешней политике, высоко поднявших царя в своих собственных глазах, а затем последовавшего тяжелого недуга с известной историей с присягой, за царем Иваном начинает наблюдаться черта, перебудоражившая его воспаленное воображение и придавшая еще больше неуравновешенности его характеру. Это — не изменившая ему до конца его дней болезненная ревность к своей власти, глубокая убежденность не только в ее божественном происхождении, но и в своем неземном предназначении для нее. Теперь, постоянно осознавая свое превосходство над окружением, превосходство, гарантированное ему божеским промыслом, при болезненно ревностном отношении к своему неземному величию, Иван Васильевич получил и особое направление политического образа мыслей, а уж последний оказал свое вредное влияние на образ действий. Нравственная испорченность с детства и прочное усвоение идей абсолютной и божественной власти имели следствием то, что царь Иван повел решительную атаку на вчерашних советников и сподвижников своих дел. Болезненное отношение Ивана к своей власти и в то же время постоянное следование советам и указкам окружения, практически взявшего царя под опеку, явило собой пример такого крайнего противоречия, что разрешиться оно могло не иначе, как через страшное потрясение. До определенного момента неспособность царя к самостоятельной деятельности вынуждала его мириться с этим противоречием, внимать советам и оставаться под влиянием окружения. Но постепенно здравый смысл и простая логика мышления уступили грубому чувствованию. Идея власти взяла верх. И раньше преобладавшее в воспаленном мозгу сознание своего превосходства над всеми и в чем бы то ни было теперь уже больше не хотело мириться с мыслью о своей неспособности к принятию важных решений. Теперь больше всего царя раздражало сознание того, что он ранее был под опекой людей, которых считает во всех отношениях ниже себя. Ему теперь до конца дней не будет давать покоя мысль, что он делил власть с другими. Больше всего он хотел бы избавиться от этого прошлого, но, понимая, что это невозможно и прошлого не переделать, он начинает действовать так, чтобы перечеркнуть это прошлое в нравственном понимании. Теперь все его поступки пойдут в пику этому прошлому, вычурно подчеркивая несогласие царя с этим прошлым, а потому будут лишены не то что здравого, а вообще какого бы то ни было смысла. В первую очередь это проявится в том, что он будет поступать принципиально против любых советов. И чем больше здравого смысла и логики будет в этих советах, тем решительнее царь станет их отвергать.