Гончаров - Владимир Мельник Страница 42

Однако англомания писателя имеет свои пределы. Гончаров не был бы самим собой, если бы не видел противоречий прогресса и цивилизации. Прогресс напорист, агрессивен и туп. Он не порождает мысли о цели человеческой жизни, о её высоком назначении. Цивилизация же для Гончарова одухотворена духом Божиим. Она прямо ставит вопрос о смысле жизни, о связи человека со своим Творцом. Достаточно прочесть его язвительные замечания об Англии: «Про природу Англии я ничего не говорю: какая там природа! ее нет, она возделана до того, что всё растет и живет по программе. Люди овладели ею и сглаживают ее вольные следы… Всё породисто здесь: овцы, лошади, быки, собаки, как мужчины и женщины. Всё крупно, красиво, бодро; в животных стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного сознания, а в людях, напротив, низведено до степени животного инстинкта. Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь только и делает, что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан». Или вот ещё: «Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстухе, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком под мышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах, сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке! В промежутках он успел посмотреть травлю крыс, какие-нибудь мостки, купил колодки от сапог дюка. Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает». Прочтёшь — и задумаешься о конечных результатах европейской цивилизации, не одухотворённой нравственным идеалом. Но, между прочим, не щадит писатель и своего родного, «доморощенного». Здесь, в родной Обломовке, по видимости, царит нравственное благополучие, но без творчества, без уважительного отношения к цивилизации и культуре, это нравственное благополучие вырождается не только в технический, но и в духовный застой. Снова и снова Гончаров возвращается к античному правилу «всё в меру». В дополнение к портрету «механического» англичанина тут же следует ещё один портрет: «Облако английского тумана, пропитанное паром и дымом каменного угля, скрывает от меня этот образ. Оно проносится, и я вижу другое. Вижу где-то далеко отсюда, в просторной комнате, на трех перинах, глубоко спящего человека: он и обеими руками, и одеялом закрыл себе голову, но мухи нашли свободные места, кучками уселись на щеке и на шее. Спящий не тревожится этим. Будильника нет в комнате, но есть дедовские часы: они каждый час свистеньем, хрипеньем и всхлипываньем пробуют нарушить этот сон — и всё напрасно. Хозяин мирно почивает; он не проснулся, когда посланная от барыни Парашка будить к чаю, после троекратного тщетного зова, потолкала спящего хотя женскими, но довольно жесткими кулаками в ребра; даже когда слуга в деревенских сапогах, на солидных подошвах, с гвоздями, трижды входил и выходил, потрясая половицы. И солнце обжигало сначала темя, потом висок спящего — и всё почивал он. Неизвестно, когда проснулся бы он сам собою, разве когда не стало бы уже человеческой мочи спать, когда нервы и мускулы настойчиво потребовали бы деятельности. Он пробудился оттого, что ему приснился дурной сон: его кто-то начал душить во сне, но вдруг раздался отчаянный крик петуха под окном — и барин проснулся, обливаясь потом». Что же лучше: английская «машина» или русский «барин»? Пусть решает сам читатель. Для автора «Фрегата «Паллада»» — ни то ни другое. Гончаров, как всегда, хотел бы, чтобы крайности сошлись на золотой середине, чтобы патриархальная инерция (всеобщий дилетантизм) не просто сменилась инерцией буржуазной (крайняя специализация), а чтобы человек реализовался в осмысленном, творческом, преобразующем труде. Во время путешествия он напряжённо всматривается в различные страны, местности, в людей, стараясь обнаружить хотя бы намёки на возможность этой золотой середины.

Во время кругосветки перед участниками экспедиции, словно в калейдоскопе, мелькали моря, страны. Англия, английские и голландские колонии в Африке, Океания, Индия, Китай, Япония, Корея. Все, что видел Гончаров во время путешествия, он невольно сравнивал со своим, домашним, русским. Но только через два года писатель вновь увидел русскую землю. Это был Дальний Восток. Императорская гавань стала местом встречи всех судов русской эскадры — в сложных условиях начавшихся военных действий между Россией и Турцией с ее союзниками. 17 мая 1854 года «Паллада» подошла к гавани, писатель внимательно вглядывался в непривычный пейзаж: «Мы входили в широкие ворота гладкого бассейна, обставленного крутыми, точно обрубленными берегами, поросшими не проницаемым для взгляда мелким лесом — сосен, берез, пихт, лиственницы. Нас охватил крепкий смоляной запах». Как был не похож этот пейзаж на милый сердцу волжский вид! Какая почти космическая масштабность и угрюмость почувствовались писателем в здешней природе! И все-таки это была Россия!

Более месяца «Паллада» находилась в Императорской гавани и лишь 28 июня покинула ее, чтобы пройти в Амурский лиман. Генерал-губернатор H.H. Муравьев поторопился известить Петербург, будто «Паллада» вошла в реку благополучно. На самом деле после более чем двухмесячных попыток капитан фрегата И. С. Унковскнй вынужден был отказаться от этой затеи. Почти месяц находился во время «штурма» Амурского лимана Гончаров на «Палладе». А 26 июля к фрегату подошла «Диана», прибывшая из Петербурга. Некоторые офицеры получили возможность вернуться в столицу. Гончаров воспользовался случаем и сумел отпроситься у адмирала Путятина домой. И вот четвертого числа следующего месяца писатель поднялся на борт шхуны «Восток», находившейся под командованием брата известного композитора — В. А. Римского-Корсакова. Путятин отпускал своего секретаря без большой охоты: он не только привык к нему, но и оценил деловые способности Гончарова. И всё-таки отпустил!

В письме к Майковым от 14 сентября 1854 года, уже из Якутска, Гончаров описывает это так: «Когда решено было оставить «Палладу» в Татарском проливе, адмирал пересел на «Диану» и взял кое-кого из состоящих при нем лиц с собою. Мне предстояла та же участь, и я напрасно несколько раз намекал, что мне пора домой. Он был глух к этому. Я с благодарностью скажу, что он постоянно оказывал мне особенное внимание и уважение, перешедшее под конец в какое-то весьма приязненное чувство, и всегда ценил мои труды, конечно, выше того, чего они стоили. Он всегда ожидал, что война с Англией не состоится или внезапно кончится и что он в состоянии будет оканчивать свои поручения в Японии и Китае в тех же размерах и не торопясь, как начал, причем ему необходим будет и секретарь. Но известия о разрыве с Англией были так положительны, что надо было думать о защите фрегата и чести русского флага, следовательно, плавание наше… изменялось… Цель путешествия изменилась, с этим прекратилась и надобность во мне». Ходатайство Путятина впоследствии сыграло свою роль в служебной карьере Гончарова. Согласно воле морского министра великого князя Константина Николаевича министр финансов хлопотал о награждении Гончарова, вне правил, чином статского советника за