Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский Страница 4

— Однакось времечко… восвояси трогать. Вороти подводы, Сорока, заждалися нас на княжем дворе.

— А как же быть с киевлянами, дядя? Мы вроде как в гостях у ихнего князя?.. Аж ли не бум ждать Перебега с ловчими? — загребая растопыренной пятерней упрямые вихры к затылку, подивился Савка.

— Семеро одновось не ждуть, дурый… — У кума Василия смеялись глаза. Подъехав ближе, он похлопал сокольничего по загорелой до черноты шее и подмигнул: — Перебег, чай, не сосунец, бывалый добытчик, и воин хоть куда! При ём дюже стрелков супротив нас. Да и хозяин у него свой имеется. Нехай сам пылить в Киев. При такой жарище кабы убоина душком не взялась. Тады угробим дело. А ты знашь, наш князь строг — недогляд не потерпит! Давай, поспевай за мной, малый. И не брунжи, як комар.

…Захлюстанные пылью и кровью подводы тяжело тронулись обочь песчаного холма, блестевшего розовой плешью. Мокрые от пота, вконец замордованные жалящим паутом ^[27] лошади то и дело спотыкались, храпели, вымогались из последних сил.

…Солнце ещё не село, оно висело над горизонтом на расстоянии одной ладони от него, но степь под колёсами повозок уже окрасилась спелым багрянцем.

Опытный следопыт без труда может определить в любой момент время суток, даже не глядя на небо, а просто присмотревшись к кочке или кусту — как на них падает свет. Обладал этим опытом и Савка Сорока, а потому никак не мог понять бессмысленного упрямства седоусого дядьки Василия — насилу понужать лошадей. «Один бес нам не поспеть к ночи… до крепостных ворот ещё ой как далече, сколь ни крути… Не краше ли дать разумный отдых коням? Óно где солнце, ужо надкусили его, родимое, холмы половецкие…»

И точно, как ни «холерил» дядька Василий, как ни лютовали плетьми погонщики, скорая ночь прежде настигла их, вынудив застрять до зари в степной балке.

…Место для ночлега спешно выбрали у мелкого говорливого ручейка — шириной не больше конского хомута ^[28], а то и того ýже. Вокруг простиралась ровная, как стол, степь, лишь за спиной виднелись корявые гребни холмов, похожие в этот закатный час на застывшие морские волны.

…Сидя у костра, Василий, как старший, зачёл молитву. Остальные повторяли за ним, временами осеняя себя крестом, с опаской поглядывая по сторонам. Когда с молитвой было покончено, добытчики княжего двора с нетерпением накинулись на еду. Люди выхватывали из «жаровни» запечённые на углях куски оленины и, громко чавкая, с жадностью пожирали сочное мясо.

Время шло, и мало-помалу укрытый плетёнкой от вражьего глаза костёр стал угасать, потому как в него перестали подбрасывать собранный прежде валежник.

Отягощённые трапезой люди какое-то время ещё восседали на разостланных шкурах в сытом оцепенении; затем в этом же бессознательно-благодушном состоянии стали вытирать о длинные волосы и ниспадающие на грудь бороды жирные пальцы и тут же укладываться. Уж кто-кто, а они-то нынче заслужили свой отдых.

В конце концов все угомонились, и только Василий и Савка продолжали сидеть, глядя в догорающий рубин костра, над которым хилой струйкой вился дымок и уходил в ночь, в чёрное небо, а вернее, в синее — из-за россыпи золотых и серебряных звёзд.

— Пошто не спишь, Сорочёнок? Ты али я… дозорить станем? — Василий уткнул в землю короткий, в полтора локтя меч; опёрся двумя руками о крестовину рукояти, нахмурил брови. — Не нравится мне эта ноченька, упаси Бог… Кошки скребуть на душе… Эх, от радости выпить, от горя запить. Вон и шакал-добывашка завыл, ровно к покойнику… Слышь ли, Савка?

Юноша кивнул головой, посерьёзнел лицом. Вроде обычная для степи вещь: «Вот ведь невидаль — песнь шакалки?.. И ему, хвостатому, пожалиться хотца… Бродячая жизнь не тётка родная…» Ан нет, тошно как-то стало на сердце после слов Василия. Савка, чувствуя лёгкий озноб, запахнул шибче полы своего зипуна ^[29], прислушался.

И правда, где-то в степи, пожалуй, в версте от них, тявкал шакал. Потом стал скулить и повизгивать, жалобно подвывая. Затем вдруг взял по-бабьи высокую скорбную ноту и завыл вовсю, точнёхонько зарыдал, и все в разном «манере», будто он там не один, шельмец-чревовещатель, а целая стая.

Где-то к югу, ближе к холмам, отозвался степной волк. Дальний сородич шакала завыл протяжно и стыло. «И кто их знает, кто их разберёт, зубастых чертей?.. А может, это половцы иль печенеги?.. Эти злодыги отменные мастера под волка косить… Это у них, поганых, с рожденья что ни на есть любимая уловка». Но бирюк ^[30] продолжал без утайки выть про свою нелёгкую судьбу, и сидевшие у костра, не сговариваясь, порешили, что это всё же настоящий серый разбойник.

Однако Савка придвинул к себе поближе лук с перёными стрелами — так-то оно спокойнее и вернее… Бережёного Бог бережёт.

— Можа, подкинуть сухары в огонь? — глухо обронил дядька Василий. — Я гляжу, дюже зябко тебе, паря?

— Ась? Да нет… — отмахнулся Сорока.

— Не стрекочи! Чай, зрячий… Зипунишко-то твой не от ночной холодрыги, а от солнышка. Пошто овчины не взял? Гляди, застудишь свою хозяйству… как потом девкам подол задирать будешь?

Савка от таких «приятностей» зарделся лицом. Щёки его залила гуща бордового румянца; благо, было темно, да и в отсветах мигающих углей всё казалось малиновым. «Вот прилепился, репей! Тоже же мне… исповедник нашёлся. Ложился бы спать, орясина чёртова».

— Чевось глаза остробучишь? — зашевелил скулами Василий и, задумчиво помусолив кончик сивого уса в губах, вдруг доверительно спросил: — Красива она у тебя?

— Кто?

— Брось Ваньку валять… Не таись! — Василий, скрипнув бычьими кожами нагрудного панциря, нагнулся к Савке и, щекоча ухо ему бородой, шепнул: — Зазноба твоя, то я не знаю! Как её?.. С Чемеева двора. Гарная девка — коса до заду.

— Отвянь от греха! — Сорока отвернулся, но дядька Василий не отступил. Напротив, зашёл с другого бока и снова боднул вопросом:

— Ты хоть, голубь, в губы-то её чмокнул разок? Подержался небось за сиськи сдобные? Али так… ещё только намыкнуться собирашся?

— Да будет тебе брехать, кум! Ежли б не твои лета… да былые заслуги пред князем…

— То шо б тогдась? — Жёлтые, как речной песок, глаза Василия вновь залучились смехом. — Цыть, Савка! Зелен ты горох мне брехню заправлять! По совести да по нутрям выпороть бы тебя на городском майдане ^[31] за таки «почтения» к старшим! Одна сучка брехат, а я дело гутарю. Мне с тобой, дураком, мутиться ^[32] вовсе без надобности. Молчи да дозорь тут, коли охота!.. Ишь ты, гордыбака нашёлся! А чаво одлел-то? Чаво?! Сам не знаш. Гляди-ка, ощерился, ровно я с его земляникой-ягодой одну перину делю… Эх ты, Сорока!..