Софья Толстая - Нина Никитина Страница 35

8 августа 1878 года Иван Тургенев в первый раз, спустя долгое время, навестил своего бывшего друга. Тургенев показался Соне «очень седым и очень смиренным». Тем не менее, несмотря на седины, он поражал своим бурлеском, артистизмом, красноречием. Он так «картинно» представлял всем присутствующим статую Христа скульптора Антокольского, что Соне казалось, будто она видела ее собственными глазами. А еще развеселил всех, представив свою любимую собаку Жака. Потом прочел тонким дискантом свой рассказ «Собака».

Соню поразила трогательная наивность маститого художника, его удивительная доверчивость, с которой он признавался всем в своих болезнях и страхах, например, в боязни фатальной цифры «13». Кто‑то заметил, что собравшихся за столом как раз тринадцать. Начались нервные шутки, вроде этой: на кого из присутствующих упадет жребий смерти, и кто боится магической цифры. Тургенев, не задумываясь, первым поднял руку, произнеся: «Que celui, qui craint la mort, leve la main» (пусть тот, кто боится смерти, поднимет руку. — Н. Н.). Никто не поднял руку, кроме Лёвочки, который из‑за учтивости вынужден был это сделать, проговорив: «Eh bien, moi aussi, je ne veuxnas» (ну, и я тоже не хочу умереть. — Н. Н.).

После обеда пела сестра Таня своим прекрасным вибрирующим сопрано, а потом затеяли кадриль. Однако всех без исключения потряс cancan в исполнении дорогого гостя. Он станцевал его по всем правилам, на старинный манер, заложив пальцы рук за проймы бархатного жилета, с мягким, грациозным приседанием и выпрямлением ног, в общем, мастерски продемонстрировал вполне светский танец, совершенно приличный в его исполнении, не похожий на пошлый канкан, грубо исполняемый в различных кафешантанах. Все были очарованы гостем, и только один Лёвочка с грустью смотрел на Тургенева, заливавшегося детским смехом и довольного своим успехом. Потом Иван Сергеевич показал еще один свой коронный номер, подложив одну руку под другую и изобразив курицу в супе, а потом еще один — как собака делает стойку. Зрители пришли в полный восторг.

Затем Соня предложила гостям припомнить что‑нибудь, связанное с самой счастливой минутой в их жизни. Но только Тургенев охотно откликнулся на ее предложение, рассказав, как он по глазам любимой понял, что он любим. Именно любовь к Женщине помогла ему подняться на Олимп, населенный благородными «тургеневскими» девушками. Он, конечно, «женский» писатель, вдохновляемый исключительно Женщиной и писавший только для нее одной.

Казалось, что Тургенев неутомим, он рассказывал обо всем, например, о покупке виллы Буживаль под Парижем, нахваливал удобства тамошней прелестной оранжереи, приобретенной им за десять тысяч франков, интересно живописал семейство Виардо и, конечно, игру в винт по вечерам. Слушая все это, Лёвочка не без иронии заметил, что жизнь российская не такая, как заграничная, поэтому и играть в винт здесь не с руки. Соня деликатно предложила дорогому гостю посостязаться в шахматы с 15–летним сыном Сережей, которому будет что вспомнить, ведь он играл с самим Тургеневым. Иван Сергеевич считал себя хорошим игроком, но с большим трудом выиграл партию у Сережи. После этого он поведал, как бросил курить из‑за двух хорошеньких барышень, которые пригрозили прекратить целоваться с ним из‑за табачного запаха. Он по — прежнему «пританцовывал» вокруг женщин.

Во время этого визита Лёвочка не раз уводил гостя к себе в кабинет или в новую избушку, только что построенную им в лесу Чепыж. О чем они там беседовали, бог знает, и для Сони это осталось тайной. О прошлой ссоре не было и речи, муж держал себя «слегка почтительно» и «очень любезно». Тургенев еще не раз наведывался в Ясную Поляну. Однажды он повстречался здесь с князем Урусовым, большим эрудитом, приохотившим Соню к чтению Сенеки, Платона, Эпиктета и считавшим, что ничто так не сближает людей, как совместная интеллектуальная работа. Ей ли было этого не знать! Она теперь так скучала без совместной «писательской» работы с Лёвочкой. Богословские сочинения мужа не вызывали у нее восторга, как его романы.

За столом возник горячий спор между Тургеневым и Урусовым, сидевшими друг против друга. Князь так упорно возражал писателю, так увлекся спором, что не заметил, как из‑под него выскользнул стул, и он оказался под столом. Но даже сидя на паркете, князь продолжал доказывать оппоненту свою правоту.

В этот свой очередной приезд в Ясную Поляну Тургенев признался, что ему совсем не пишется, что он мог писать, только находясь в состоянии любовной лихорадки. Теперь стал стар, его не трясло, как прежде, от любви. Соня с удовольствием принимала дорогого гостя, угощая его обедами, которые были приготовлены по его заказу: манным супом с укропом, пирогами с рисом и курицей, гречневой кашей. И он ей был очень благодарен за отлично приготовленные кушанья, все время приговаривал, обращаясь к Лёвочке: «Как хорошо, что вы женились на вашей жене». Он тронул Соню своим рыцарским отношением к Женщине, а Лёвочка, вышедший из‑под тургеневской опеки, давно уже не следовал за ним подобно «влюбленной женщине». Все у Тургенева было по — западному щегольским: и дорогой дорожный кожаный чемодан, и изящный несессер, и щетки для волос из слоновой кости, и бархатная куртка, и шелковый галстук, и рубашка, и прекрасные золотые часы, которые он называл хронометром, и роскошная табакерка с нюхательным табаком, и мягкие «подагровые» сапоги. И во всем своем загранично — щегольском блеске он качался на яснополянских «первобытных» качелях. Соня тоже любила качаться на качелях, только на воображаемых, то поднималась вверх, то опускалась вниз, доходя порой до отчаяния. Когда качели уносили ее ввысь, она упивалась своей семейной жизнью, а когда они приближали ее к земле, чуть ли не ударяя об эту твердь, она сознавала всю наивность своих восторгов, осмысляя супружество как большой «хомут». Так, свою нежеланную поездку в Самару, где они владели огромной территорией земли, расценивая ее как приданое для своих дочерей, Соня сравнивала с тюремным заключением, «даже еще хуже». А для мужа пребывание в самарских степях было целительным. Он здесь купался с детьми, пил кумыс. Для нее же нахождение тут с грудным Андрюшей на протяжении двух месяцев было равносильно жертве и исполнению тяжелого семейного долга. Она испытала шок, узнав, что муж и дети ночуют в амбаре, где было полно мух и блох.

Как всегда, во время разлуки их любовь к друг другу усиливалась. Когда Лёвочка был в Петербурге, хлопотал по издательским делам, а после этого навестил тещу, проживавшую теперь в усадьбе Утешенье в Новгородской губернии, он умолял жену, чтобы она непременно спала днем и не мучила себя учебой детей. Соня часто страдала из‑за зубной боли и «личных» болей, отчего голова у нее «ошалевала», она не могла спать ни минуты. Вскоре поняла, что это вызвано новой беременностью.

Она не хотела этой беременности, сопротивлялась, как могла: «часов семь кричала, каталась, вся помертвела и всех напугала». Лёвочка испугался, что Соня умрет, и «возвратил» ей свою любовь. После рождения девятого ребенка и трех выкидышей, совершенно измученная, она больше не могла думать о родах, протестовала как могла. Но муж был убежден: беременность — это от Бога, Соня должна быть женой — матерью, а не женой — любовницей. А она считала, что он заботился не о ней, а исключительно о продолжении себя в собственных детях. Она же была только средством этой цели, то есть «удовлетворением, нянькой, привычной мебелью».