Тур - воин вереска - Сергей Михайлович Зайцев Страница 32

Любаша поначалу беспокоилась, найдёт ли Винцусь то место, где он оставил вчера раненого шведа, но братик заверил, что помнит место хорошо; его даже несколько задело за живое беспокойство сестры, поскольку окрестности имения и Рабович он давно знал как свои пять пальцев; один палец, мизинчик, — это речка Реста на севере; а другой палец — это река Проня, глубокая и полноводная, бегущая в здешних местах строго с севера на юг; а третий палец — это болотистая речушка Леснянка, впадающая в столь же болотистую Лужицу, что есть четвёртый палец; ну а пятый палец — это река Сож, протекающая на юге, под Пропойском, самый большой палец, и до этой реки не однажды добирался в своих странствиях Винцусь. Так мальчик рассказывал сестре о местных реках, загибая пальцы на левой руке, но Люба, кажется, не очень внимательно его слушала. Она теперь тревожилась — живой ли вообще тот раненый швед... ведь сражение произошло позавчера, а раны его кровоточили, и ночи уже холодны и вполне можно замёрзнуть, и волков в лесу развелось — тьма, и рыщут они стаями, им раненого солдата задушить — только ухватить половчее; да мужики ходят злые по лесам, раненых добивают и обирают...

Пока они так ехали, солнышко уже взошло высоко и даже немного припекало левое плечо. Денёк, слава богу, выдался погожий. Птички пели, радовало глаз осеннее золото деревьев и кустов, медленно плыли по небу редкие облака. Ещё утром Люба думала, что эхо от пальбы до сих пор бродит-плутает в лесу (так грохотало в день побоища!), однако всё было тихо.

Тут зашла у них речь о Волкенбогене. Люба сказала:

— Если тот офицер ещё жив, помощь опытного лекаря была бы кстати. Да где он сейчас — наш Волкенбоген?

И очень удивилась она ответу Винцуся:

— Да где-нибудь здесь он, может, и лежит...

И мальчик рассказал, что видел недавно — прямо накануне битвы — Волчьего Бога в обозе.

— Не обознался ли ты? — не поверила Люба. — Пан Волкенбоген не проехал бы мимо, непременно заехал бы к нам.

Винцусь пожал плечами:

— Возможно, я обознался. Так много было разного народа на дороге. Я звал его по имени, но он не оглянулся. Так шумно было — я собственный голос плохо слышал...

Впереди, увидели, что-то белело в траве. Люба побоялась подъезжать, а Винцусь подъехал, посмотрел. Вернувшись, доложил сестре, что это мёртвый швед лежит в исподнем. Любаша уж догадывалась сама, что там белело, но всё равно побледнела и перекрестилась. Наткнулись ещё на несколько бездыханных тел. На иных уже сидели вороны... И опять Любаша крестилась и шептала некие короткие молитвы. Когда проезжали недалеко от мёртвых тел, вороны нехотя, лениво срывались с них и, сделав несколько взмахов крыльями, улетали... но недалеко; они не собирались покидать окончательно место своего пиршества. Спугнули Люба и Винцусь двух лисиц, которые слизывали с травы кровь. Люба подумала, что вот эти мёртвые тела, и кровь на траве, и вороны с лисицами — это и есть своего рода эхо страшного побоища.

Наконец, Винцусь узнал то место. Привстав в стременах, он посмотрел вперёд, потом велел Любе остановиться, а сам послал конька в чащу, в которой и оставил вчера раненого. Впрочем, Люба не послушалась и ни на шаг не отставала от братика; возможно, ей боязно было оставаться одной на тропе.

Раненого Винцусь нашёл почти на том же самом месте. Но только швед уже не прислонялся головой к берёзке, а лежал навзничь, раскинув руки, и мальчик подумал, что он уже, конечно, отдал богу душу.

Однако нет... Как будто раненый этот был ещё жив.

Люба склонилась над ним и с минуту всматривалась в лицо.

— Вроде бы он... Но я тогда его плохо разглядела.

А Винцусь его в тот день хорошо разглядел.

— Он это. Не сомневайся. Наверное, хороший человек. Нам помог, уберёг от беды. Но и злой...

И Винцусь рассказал, что в тот день из укрытия своего видел. Те пятеро грабителей просили его отпустить их, падали ему в ноги, плакали даже. А он их не пожалел. С бумажки приговор прочитал, и вздёрнули. Минутное дело — как откашляться!..

Хотя мальчик рассказывал всё это негромким голосом, раненый, видно, услышал его и стал подавать признаки жизни — шевельнул простреленной ногой, застонал. Правда, дыхание у него было слабое, и бледен он был, как покойник, но искорка жизни в нём ещё явно теплилась. Люба тихонько ахнула и отступила на шаг, когда раненый вдруг открыл глаза и посмотрел на неё, на Винцуся. Возможно, он смутно понимал, что происходит и что он совсем уж при смерти, потому что он неожиданно улыбнулся и сделал попытку подняться на локте. Впрочем, подняться ему не удалось, он без сил повалился на спину и с тихим вздохом опять потерял сознание.

Люба и Винцусь переглянулись. Совсем слабый был этот раненый швед, и надо было поскорее оказать ему помощь. Похоже, он потерял много крови — именно от этого происходила его слабость. Ран у него было три или четыре, но, насколько Люба могла понять, серьёзных — две: одна в бедре, другая в боку.

Винцусь подвёл к нему своего Коника (поскольку имени верному молодому коню Винцусь не дал и не называл его Буцефалом, как своего коня называл Македонский, а кликал просто Коником, так и мы будем называть его и писать простенькую кличку с большой буквы), потом вместе с сестрой пробовал поднять раненого. Но вдвоём они даже не смогли оторвать его от земли; и так и сяк пробовали — только намучились и вымазались в земле и крови. Очень тяжёл был этот раненый швед. Крепок и видно, что высок ростом. Истинный богатырь.

Так и не достигнув цели, братик и сестра сели прямо на землю перевести дух. Раненый недвижно лежал у их ног. Люба его уже не боялась, ибо попривыкла к нему, и, наверное, больше не отпрянула бы, открой он сейчас глаза. Но он не открывал глаза; по всей вероятности, был уж совсем плох. Нужно было что-то делать, торопиться.

Тут Винцусь и вспомнил: он видел вчера, как русские использовали на поле волокуши. А смастерить такую волокушу из парочки жердей, нахлёстки, ремня и нескольких еловых веток ему было — минутное дело. И в ход пошёл красивый острый шведский нож, пригодился, наконец... Когда волокуша была готова и ремень хорошенько закреплён на луке седла, оказалось, что даже на неё нелегко перевалить раненого шведа. Но справились. И двинулись к имению. Однако скоро выяснилось, что довезти раненого до имения на волокуше не представляется никакой возможности, поскольку хорошей тропы до имения не было, а пробиться с волокушей через заросли, ямины и кочки, пни и валежины, то по горкам, то по топким местам, — дело совершенно немыслимое, а для раненого — просто смертельное.

Они принуждены были остановиться. И призадумались. Люба предложила сложить из веток шалаш, а потом поискать лекаря (она, конечно, имела в виду не врача с университетским образованием, которого сейчас и в Могилёве, и в Пропойске не сыщешь, а какого-нибудь знахаря из народа или ворожею, знающую нужные молитвы и зашёпты). Но Винцусь предложил получше укрытие... Мы уже не раз говорили, что он хорошо знал здешние места. И припомнил мальчик, что примерно в полуверсте, в совершенно глухом углу, к которому можно пробраться лишь звериными тропами, есть... дом... впрочем, дом не дом, хата не хата... всеми забытая лесная хижина, в которой он однажды пережидал грозу. Вот туда он и повёл своего Коника под уздцы. А Люба шла с лошадкой следом, приглядывая за раненым на волокуше. По пути девушка всё выспрашивала, что это за «дом не дом, хата не хата» и есть ли у этой хижины хозяин. Но Винцусь очень сомневался, что у такой развалюхи есть хозяин. А если и есть, то вряд ли этот «хозяин» уважает себя, потому что...