Всё сначала! - Светлана Сурганова Страница 3

Тогда Дорогу жизни еще не открыли, и в отрезанном от снабжения Ленинграде не осталось продовольствия. Когда горели знаменитые Бадаевские склады и по земле лавой тек расплавленный пожаром сахар, ленинградцы со всех районов города шли на Киевскую улицу за тем, чтобы раздобыть хоть кусочек земли, пропитанной сиропом. В народе ее называли «сладкая земля». Заливали водой, кипятили, готовый отвар процеживали и пили, а иногда просто комочками клали в рот и сосали. На «голодных рынках» того времени появился так называемый «Бадаевский продукт» – расфасованная в газетные кулечки «сладкая земля», которую продавали втридорога или выменивали на золото наравне с другим провиантом. В пищу шли самые невероятные вещи: ремни, кожаная обувь, клей, аптечный рыбий жир. Не осталось никакой живности: собак, кошек и птиц переловили. Люди охотились на крыс, поедали траву, листья, кору деревьев.

В начале блокады Давид Васильевич учился в аспирантуре, поэтому получал иждивенческую карточку наравне с Леней и Лией. Зое Михайловне хоть и выдавали офицерский паек, но сильно урезанный, по причине того, что она не числилась в действующей армии. Врачи были на вес золота, их не хватало. Она брала дополнительные смены, пропадала на работе сутками, пока не слегла.

Однажды ее бывший пациент заглянул в поликлинику, повидаться, а там ему сообщили, что Зоя Михайловна больше недели не появлялась на работе. Обеспокоенный, он взял адрес, пришел на квартиру и застал безрадостную картину: Давид Васильевич весь распух от осмотических голодных отеков и еле-еле передвигался, Зоя Михайловна уже несколько дней не вставала, только дети еще кое-как держались за счет того, что родители отдавали им свой хлеб. Гость достал из кармана комок слипшихся, грязных, в крошках табака и песке конфет-подушечек. Оставив гостинец, он ушел, а через несколько дней вернулся с лоскутом лошадиной шкуры и куском конины. Жаль история не сохранила имени благодетеля!

Так благодаря помощи совершенно постороннего человека семья продержалась несколько месяцев, выжила в самую лютую блокадную зиму 1941 года. Шкуру разделили впрок. Длительное время вываривали, получая какой-никакой суп. Лиечка с Ленькой вылавливали ее из бульона, нарезали тоненькими полосками, накручивая на вилку, жарили в печке и грызли. Потом ходили чумазые, как трубочисты.

А кусок конины Зоя Михайловна завернула Давиду Васильевичу с собой в дорогу. Он не мог больше смотреть, как семья голодает, и, оставив им свои карточки, отправился пешком, в буквальном смысле куда глаза глядят, на поиски работы и прокорма. Уходя, сказал: «Если найду работу – напишу, а если нет – считайте меня коммунистом». Дошел до совхоза «Выборгский». В здании правления за столом сидели парторг, мордатый такой мужик, и директор совхоза. Давид Васильевич рассказал им свой послужной список с одной только просьбой – дать ему работу по специальности. Парторг рассмеялся и сказал директору: «Даже не вздумай его брать. Это же смертник! Он отсюда выйдет, три шага сделает и замертво упадет». Давид Васильевич даже много лет спустя не мог спокойно рассказывать о том разговоре, хотя по натуре был человек уравновешенный. Хотел тогда просто встать и уйти, но вспомнив глаза провожавших его жены и детей, поборол свою гордость.

Директор совхоза оказался человеком понимающим и, несмотря на слова парторга, взял Давида Васильевича начальником участка «Жерновка», что в районе Ржевки-Пороховых. Через полгода он умудрился с оказией передать семье полмешка овса. На нем начали по-настоящему «пировать»! Его и парили, и жарили, и лущили! А на лето Давид Васильевич детей забирал в совхоз, где перебивались на подножном корму.

В 1943 году, уже после прорыва блокады 18 января, Давида Васильевича назначили председателем совхоза «Ручьи». Катастрофически не хватало рабочих рук, и на примере собственных детей он придумал выход – привлекать к работам в летний период школьников. С этой идеей обратился за помощью к Марии Федоровне Рыбинской, директору школы № 146, где учился Леня. Ребятишки сколачивались в бригады и трудились летом на полях совхоза. В основном им поручали работы, не требующие больших физических усилий: прополку морковки, свеклы, репы, турнепса, кормление птиц. В качестве поощрения раз в день выдавали целый стакан молока и дополнительный кусочек хлеба. А зимой тем же составом ребята работали в госпиталях.

Осенью 1943 года в первый класс пошла Лиечка. Но не в ту школу, где учился брат, а в 322-ю на Бородинской улице. Тогда вновь было введено раздельное обучение: с одной стороны Бородинки находилась мужская школа, напротив через дорогу – женская. Она была совсем рядом с их домом на Загородном проспекте, но и это расстояние в тех условиях еще надо было преодолеть. Однажды бомбежка застала стайку ребятишек прямо на пороге школы. В их числе была моя мама. На ее левой ноге навсегда остался шрам от осколка – как напоминанием о том дне. Зоя Михайловна сама обработала рану: почистила, зашила, перевязала. Лиечка даже не пикнула. Тогда как Давиду Васильевичу, державшему дочь, от увиденного стало плохо, и он брякнулся на пол, потеряв сознание.

Лия, вообще, росла не капризной. В войну дети быстро привыкали быть терпеливыми. Ближайшее бомбоубежище располагалось в подвале соседнего двора. Днем ли, ночью, когда надо было туда спускаться, молча вставала, одной рукой брала свою единственную уцелевшую тряпичную куклу, другой – мамину ладонь и шла. И так почти три года… Но вот по сей день не может выносить шума работающей бормашины и пылесоса, потому что эти звуки напоминают ей свист падающих бомб.

Истории мамы и бабушки о войне, о блокадном быте – одни из самых ярких впечатлений моих детских лет. Им было что мне рассказать! Как проходили их дни. Как часами выстаивали на морозе в очереди за хлебом, который хлебом-то сложно назвать, потому что это была зеленоватого цвета склизская масса – смесь опилок, травы и жмыха с грубопомольной мукой. Канализация не работала, отопления не было, водоснабжения и электричества тоже. Жили при лучине. Лампой служила керосинка, но разжигали ее нечасто. Она сильно чадила, да и керосин приходилось экономить. Печь заменяла буржуйка, которую растапливали паркетом и книгами. За водой ходили на Фонтанку, к 21-му дому, где и сейчас находится спуск с набережной. Это рядом с Аничковым мостом. Именно там зимой находилась прорубь. Сегодня я преодолеваю за десять-пятнадцать минут то расстояние, на которое мама и бабушка в своих походах за водой тратили полдня. И у меня сжимается сердце, когда я представляю, как они, голодные, обессиленные, коченея от стужи, брели по темным, изрытым бомбами улицам, с обледенелыми ведрами в руках, провожая глазами встречные саночки с замерзшими трупами.

Мама до сих пор не может читать книги и смотреть фильмы о блокаде. Всему написанному и снятому на эту тему она и ее семья были живыми свидетелями. Детское сознание навсегда запечатлело картину, как между их подворотней и гастрономом на углу со Звенигородской улицей стоял мужчина и жадно вгрызался в кусок сырого мяса, впервые за долгие месяцы завезенного в магазин. Сок и кровь вперемешку со слюной текли по его подбородку. А он рычал и плакал одновременно.

Нет ничего удивительного в том, что некоторые люди теряли достоинство и человеческий облик. Встречались и такие, кто жировал на чужой беде. Процветало мародерство. В блокаду вымирали целыми семьями. Жилье со всем добром пустовало. Случалось, что дворники и соседи разоряли квартиры умерших и ушедших на фронт. Всякое бывало… Зоя Михайловна рассказывала, как однажды у нее на глазах посреди улицы упал мужчина – потерял сознание, так к нему подбежал прохожий и начал прямо заживо отрезать куски плоти с бедер и ягодиц. Огромному риску в этом плане подвергались дети. Обезумевшие от голода люди убивали своих и подкарауливали чужих. Мама однажды чудом спаслась от людоедки… Зоя Михайловна, уйдя на работу и оставив Лиечку одну, неожиданно вернулась домой на минутку, тем самым спугнув непрошеную гостью.