Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман Страница 27

Майор, позвавший его к столу, продолжать сидеть, развалившись на стуле. Он спросил полковника имя и воинское подразделение, где тот служил. Полковник назвал. После этого майор потребовал дополнительных сведений, на что полковник ответил, что, мол, все, что позволяет ему воинский устав его армии, уже сказано и названо и что больше он не скажет ничего. Мы все прекрасно понимали, что майор вправе допросить пленного, но его развязные манеры, тон и полупьяное состояние оскорбляли не только пленного полковника, но и нас, немцев, его подчиненных. Майор грубо завопил: «Вы только взгляните на это ничтожество! И это полковник Красной Армии! Тьфу! Да я такого бы и в конюхи себе не взял! Мразь!» Пленный понял, что его оскорбили, и оскорбили не на шутку, потому что в ответ басом решительно произнес: «Майор, советую вам не забываться — перед вами полковник, а вы — всего лишь майор!» Майор, разумеется, не мог вынести, чтобы его, немецкого офицера, поставил на место русский пленный, да еще в присутствии низших чинов. Побагровев, майор тут же выхватил пистолет из кобуры и выстрелил полковнику прямо в сердце. Тот, сраженный наповал, без единого стона повалился навзничь в пыль. Из-под спины побежала тонкая темноватая струйка.

Шок был настолько силен, что какое-то время никто был не в силах вымолвить и слова. Первыми опомнились офицеры, сидевшие рядом с майором, вскочили и попытались разоружить его — жест беспрецедентной решительности. Потом все вокруг, и русские, и немцы, возмущенно зароптали, и ропот тут же перешел в крик. Охранники русских пленных стали нервно переглядываться. Но сильнее всех возмутился наш рядовой состав. Наглая и преступная выходка офицера возмутила всех до глубины души, и тут уже сработали чистые инстинкты. Презрев правила уставных взаимоотношений, воинскую дисциплину, мы стали надвигаться на стол, выкрикивая оскорбления в адрес офицеров, обвиняя их в трусости и попустительстве преступлениям, творимым на их глазах. Те в ответ только растерянно глядели на нас, будто не веря в происходящее. Мы требовали соответствующих санкций для майора. Потом несколько человек из нас, безоружных, в их числе был и я, направились к пленным и разъяснили им, что мы — на их стороне. Охранники орали на нас, пытаясь отогнать нас от них, но сделать ничего не могли. Обняв русских за плечи, мы продемонстрировали всем чувство воинского товарищества. И никто слова не сказал. Именно мы, некоторое время спустя, сами решили разрядить обстановку, и я вовсе не исключаю, что мы тем самым предотвратили серьезный конфликт и, может быть, даже перестрелку. Пожав руки русским на прощание, мы отошли. Это был самый запоминающийся и самый, пожалуй, нетипичный инцидент за все время русской кампании.

Когда пленных уводили, они по очереди бросали взгляд на убитого полковника, и как только они исчезли из виду, нашим солдатам был дан приказ похоронить полковника. Позже, скорее всего, под влиянием спиртного, среди офицеров разгорелся спор. Низкорослый майор молча сидел, мутным взором уставившись на бутылку.

Выяснилось, что офицеры расходились во мнениях относительно того, какие действия предпринять против окопавшихся на холме за селом русских километрах в двух от нас. Двое офицеров даже заключили пари — один утверждал, что высоту ничего не стоит взять лобовой атакой, другой же усомнился в возможности подобного варианта. Все мы, имея за спиной кое-какой боевой опыт, считали, что атаковать днем высоту, где окопался противник, — чистейшее безумие. Однако принимали решения и отдавали приказы не мы, а офицеры штаба, нам же оставалось лишь беспрекословно выполнять их. А что мы при этом думали, это никого не волновало.

Поступивший из штаба приказ был лаконичен. Вернувшись, гауптман Штеффан созвал лейтенантов и велел им отдать приказ готовиться к бою. Наш и еще несколько взводов заняли позиции у подножия холма. Мы не скрывали недовольства, да и Штеффан был мрачнее тучи. Будто в довершение маразма, до нас донесся звук охотничьего рожка, протрубившего сигнал к атаке. Нечего сказать, охота! Атаковав высоту широким фронтом, мы сумели потеснить противника и заняли ее. В том бою русские понесли значительные людские потери, многие были взяты нами в плен. Но и наши потери были весьма ощутимы, среди них были и двое моих товарищей.

Вероятно, кто-то из офицеров выиграл бутылку шампанского или там сотню марок, во всяком случае, когда стемнело, мы слышали, как офицеры праздновали победу, горланя песни. Одну песню я узнал. Студенческую, популярную в Гейдельберге, городе, где, как мне было известно, преподавали в свое время гуманистическую философию.

Мы продолжали наступать, хотя понимали, что до Сталинграда — нашей главной цели — еще остается несколько сот километров и что Кавказ еще дальше. Говорили, что, овладев Кавказом, мы продолжим наступление на нефтяные месторождения Ирака, а затем двинем в Египет для соединения с частями Роммеля, что обернется для англичан огромным котлом. Но все это были домыслы, фантазии, слухи.

Во время атаки на какой-то небольшой городок я вдруг ощутил сильный толчок в руку. Я посмотрел по сторонам, ища того, кто мог так заехать мне по руке, но в следующую секунду ощутил острую боль и заметил расплывавшееся на рукаве красное пятно. И понял, что ранен. Сначала я запаниковал, но когда меня усадили в вездеход, довезли до временного лазарета, разместившегося на каменных плитах под куполом церкви, когда один из санитаров заверил меня, что, дескать, это пустяк, царапина, не более, я успокоился и даже повеселел. Потом меня на санитарном поезде доставили в Сталино в настоящий госпиталь. Несмотря на то что первое время рана моя заживать не хотела — сказывалась инфекция, — в госпитале мне понравилось. Несколько недель вдали от фронта я воспринял как манну небесную.

Большинство персонала этого госпиталя, включая и хирургов, составляли русские. Уход за больными был вполне удовлетворительным, если судить по меркам войны, и когда я выписывался, русский доктор сказал мне на прощание с кривой улыбкой: «Давай, топай дальше на Восток, молодой человек, в конце концов, тебя сюда ведь для этого послали!» Я даже не понял, что вызвала во мне эта шуточка, как не понимал и того, а хотел ли я топать дальше на Восток, как он выразился? Мне не было и двадцати, я толком и не жил, и хотел жить, а не умереть.

Хотя из госпиталя меня выписали, но я еще не был признан годным к участию в боевых действиях в составе родной дивизии, сражавшейся на ростовско-донском направлении. Меня откомандировали в подразделение, выполнявшее охранные функции в лагере для военнопленных где-то между Донцом и Днепром. В степи под открытым небом был огорожен участок территории. Он и служил временным лагерем. Кухня, складские помещения и тому подобное размещались в палатках, а бессчетное количество военнопленных жарилось на солнцепеке. Полагавшиеся им рационы были скудны до крайности, хотя их было не сравнить с нашими, впрочем, тоже далеко не обильными. Но дни стояли погожие, и не избалованные комфортом русские нормально переносили эти жуткие условия. Границей лагеря служил прорытый по всему периметру ров, к которому пленным было запрещено приближаться. Внутри лагеря с одной стороны располагались здания, принадлежавшие колхозу. Сам же колхоз был обнесен колючей проволокой и имел лишь один охраняемый вход. Вместе с подобными мне полуинвалидами я охранял внутреннюю часть лагеря.