Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман Страница 26

На следующий день, ранним утром, когда еще не успела высохнуть роса, мы сняли палатки и привязали к башням танков все, что только можно было привязать. Когда из-за горизонта показалось красное, просвечивающее через пыль солнце, изгонявшее туман, перед нами раскинулась степь, русские прерии. Вжившись в роль вояк, мы не давали себе отдыха, сознавая, что и русские не сидят на месте и что наше преимущество именно в постоянном движении вперед. Задыхаясь на водительском месте в танке, я завидовал сидевшим на броне товарищам, наслаждавшимся прохладным летним ветерком. Наш ротный, оберлейтенант Штеффан, следовал во главе колонны на открытом кюбельвагене ^[16]. Время от времени он останавливался, пропуская технику и наблюдая за ходом следования, затем его юркий автомобильчик снова обгонял нас. На манер Роммеля он всегда носил противопылевые очки над козырьком. Над нами регулярно пролетали самолеты наших люфтваффе, и каждый раз, заслышав гул моторов, экипаж головного танка спешно водружал на башне флаг со свастикой, чтобы летчики, не дай Бог, не перепутали нас с русскими, если же, наоборот, в небе показывались русские, флаг тут же вновь исчезал в башне.

На одном из привалов нас догнал связной на мотоцикле, посланный из штаба батальона с приказом для обер-лейтенанта Штеффана. По данным воздушной разведки, части противника окопались примерно в двух километрах от нас на подступах к большому селу. Нам была поставлена задача атаковать их. Неприятель не располагал танками, только одним легким орудием, и нам, уже довольно давно не вступавшим в серьезные схватки с противником, не терпелось помахать кулаками. Разглядев на горизонте крыши первых домов, мы быстренько перестроились в боевые порядки и стали дожидаться приказа от Штеффана. Он отдал распоряжения командирам взводов, офицеры сверили часы, потом вернулся к нам. Даже в такой ситуации, когда бой на носу, офицеры продолжали козырять друг другу. Подготовка к атаке всегда пробуждает затаенные эмоции, вероятно, это наследие наших предков, полагавшихся чаще на животные инстинкты, но не на разум. Мы сидели, уподобившись волкам, готовым вот-вот броситься. И когда обер-лейтенант Штеффан, стоя на башне, поднял руку вверх и несколько мгновений спустя опустил ее, мы, резко взяв с места, устремились вперед. Кто-то затянул песню, но она благополучно заглохла в реве двигателя. Надо сказать, что обстановка в танке была наэлектризована до предела — даже разговоры затухали, едва успев начаться.

Нам были хорошо видны груды свеженасыпанной земли — несомненный признак траншей и окопов на ровной, как стол, поверхности земли. Наш наводчик выстрелил пару раз, не попросив меня даже притормозить, не то что остановиться — явный признак, что сдали нервы. Впрочем, не было особой нужды открывать огонь, русские в очередной раз обвели нас вокруг пальца, поскольку наперед знали все наши приемы и намерения, а заодно и тактику ведения боя, поскольку за все это время успели изучить их досконально. В траншеях не было ни души. Впрочем, это не совсем так — в одной мы обнаружили измятую немецкую каску, надетую на воткнутую в землю палку. На каске черной масляной краской были намалеваны серп и молот. Пока мы потешались над идиотской шуткой, раздался взрыв — сработала хитроумно пристроенная неподалеку от палки с каской мина, врытая в землю. От взрыва лопнула гусеница одного из наших танков. Русские уже успели перебраться вверх по склону холма на другую сторону села, и мы видели, как они занимают позиции, готовясь угостить нас из своих противотанковых пушек, печально известных нам из-за весьма эффективных 7,62-см снарядов.

Резко метнувшись вправо, мы исчезли из поля их видимости, оказавшись в расположенной в низине части села. Здесь все выглядело куда уютнее — белые стены аккуратных хат, фруктовые деревья с отяжелевшими от плодов и пригнувшимися до самой земли ветками, тщательно прополотые грядки. Ручей, берега которого в нескольких местах были укреплены сколоченными из прочных досок щитами, почти скрытый в тенистых деревьях, бежал вдоль улицы. После изнуряющей степной жары, когда воздух начинает струиться от зноя, ручей даровал желанную прохладу. Вскоре мы устроились, зарезали несколько кур и организовали поиск яиц. Нам выплачивали жалованье в рублях, тратить которое было не на что, иногда мы проявляли щедрость в отношении местных крестьян — все же платили им, хотя вполне могли и не платить. Русских денег было столько, что мы с полным основанием могли считать себя рублевыми миллионерами.

Позже, к великому нашему неудовольствию, в это же село прибыл штаб дивизии. Здесь разместился командный пункт соединения, причем офицеры заняли облюбованное нами местечко — на траве под деревьями. Нам было приказано убраться метров на пятьдесят дальше, вверх по течению ручья, а сами уселись на наше место. Вскоре прибыли несколько штабных машин, из них стали выгружаться офицеры: двое полковников, трое майоров и с десяток гауптманов и обер-лейтенантов. Большинству офицеров было под тридцать или тридцать с небольшим, кое у кого торчал в глазу монокль. Нам сообщили, что среди прибывших принц Ганноверский собственной персоной. Мы воспринимали эту сцену как явление из совершенно другой, не имеющей ничего общего с нашей жизнью. Офицеры вели себя шумно, громко разговаривали и излучали самодовольство и спесь. Денщики в белых куртках проворно сооружали импровизированные столы из пустых снарядных ящиков, тут же на них раскладывались карты и другие штабные бумаги — часть офицеров принялась изучать обстановку. Но один такой стол был оставлен для иных целей. Его застелили белоснежной скатертью, а на ней стали расставлять такие вещи, от вида которых у нас, простых солдат, слюнки потекли: бутылки шампанского, вино, водка, коньяк, тарелки с нарезанным белым хлебом, сырами, сливочным маслом, мясом, фруктами и другими деликатесами. Похоже, господа офицеры твердо знали, за что сражаются в этой войне. Вслед за закусками появились тарелки, бокалы и рюмки, рядом — ножи и вилки, в соответствующем порядке. Потом побежали к грузовикам выгружать стулья и скамейки. Когда все было готово, господа офицеры чинно, как и полагалось по статусу, уселись за стол. Никому из нас, годами живших на скудном рационе, состоявшем главным образом из консервов, не приходилось даже видеть подобного изобилия. В ответ на наши претензии всегда ссылались на перебои с транспортом, на войну, призывая нас затянуть потуже пояса и думать в первую голову о благе фатерланда. А как же с их транспортом? Выходит, он был неуязвим для пресловутых «перебоев»?

Вообще, публика эта вела себя так, будто они на сцене, нам же отводилась роль безмолвных и восхищенных зрителей, без которых любое действо — нечто незавершенное. За исключением редких взоров вежливого отвращения, бросаемых в нашу сторону, нас попросту игнорировали. Все обращались друг к другу, конечно же, «господин такой-то», отнюдь не по воинским званиям, не забывая, разумеется, вставить и «фон» — признак принадлежности к германской аристократии.

И вдруг на сцене появились вновь прибывшие! Все головы одновременно повернулись к русским военнопленным под охраной немецких солдат. Тем было явно не до деликатесов в этот знойный день — они, не дожидаясь разрешения, тут же бросились к ручью и стали жадно пить воду. Когда они, после угроз и окриков охранников, все же отошли от воды и подобие строя было восстановлено, один из сидевших за столом майоров заметил среди группы пленных полковника Красной Армии. Майор тут же высокомерным тоном велел ему подойти ближе. Полковник, сделав вид, что не слышит, никак не прореагировал. Тогда майор приказал одному из денщиков привести его. К этому времени большинство офицеров пребывали уже в подпитии, и когда русский, перекинув через плечо шинель, появился у стола и с нескрываемым презрением оглядел присутствовавших, разговоры за столом разом смолкли. Даже мы, рядовые солдаты, почувствовали, что сейчас произойдет нечто невиданное и непредсказуемое. Спору нет: русский полковник производил впечатление. И в сравнении с ним наше офицерство показалось кучкой дегенератов — этот человек воспринимался как существо высшего порядка.