Кое-что ещё - Дайан Китон Страница 27

Сижу перед телевизором в голубом с оборками халате и в горячих бигуди – и все это ради того, чтобы прилично выглядеть, когда я отправлюсь на работу, которая отнимает у меня ровно один день в неделю. Ну почему я такой конформист? Почему всегда ношу платок на шее? Почему всегда слежу, чтобы ни один волосок не выбивался из прически? Почему туфли у меня всегда подходят к брюкам? Почему улыбаюсь фальшивой улыбкой прохожим? Почему и зачем все это? Не знаю. Сижу, допиваю утренний кофе, делаю последнюю затяжку “Парламента”, а у самой ощущение, будто на меня бетонная плита давит. И я ведь даже не курю. Почему, зачем все это?

Прошлым вечером опять была эта неловкая, гнетущая тишина. Проклятье. Я прямо излучаю неуверенность в себе. Я – никто, и всем на меня наплевать. Люди смотрят на меня и видят женщину, которая катится с горы под откос – ей ведь уже почти 55! Мозг работает все хуже. Больше всего боюсь, что меня предаст мой мозг. Я старая и злая и ненавижу весь мир вокруг. Мне и самой это не нравится. Надо поменьше пить.

Все началось на Пасху. Мы с Джеком поехали к Мэри – помочь ей с налоговой декларацией. Разумеется, только открыв дверь, она начала поносить на чем свет стоит наше правительство. Джек несколько часов провел, разбираясь с ее бумагами, пока она изрыгала проклятья в адрес чиновников – а все из-за того, что проигнорировала несколько писем с требованием выслать декларацию за этот год. Джек не единожды предупреждал ее, что с налогами шутки плохи, но Мэри его просто не слушает.

– Пусть приезжают, пожалуйста! – расходилась все пуще она. – Я их не боюсь! Прикинусь дебилкой, вот что. И пусть делают что хотят.

– Черт побери, мам, прекрати! – разъярился Джек. – Я устал уже все это выслушивать, дай мне закончить, и мы поедем.

Я захватила с собой рагу, но Мэри и его обругала. Говорит, что мягкую говядину можно найти только в Айове. Ну а еда в Лос-Анджелесе – и вовсе отрава, там только в буфетах и можно питаться. Потом начала костерить Рэнди и его поэмы.

– Да о чем он вообще пишет? Кто вообще в здравом уме будет писать стихи о сельдерее? Там же ничего не понять! Я не знаю, о чем его стихи! Бред какой-то. – И, чтобы продлить мои мучения, она добавила: – А Робин занимается чем-то еще, помимо того, что смотрит за умирающими стариками? А Дорри нравится этот Питер, да? Он вообще какой национальности? Не из наших? И с чего это Дайан улетела в Нью-Йорк прямо перед Пасхой? Она что, уже не хочет провести праздники с семьей? По-моему, она ненавидит летать – вся в Джека. Мда, мир уже не тот, что прежде.

А я… Я все это время думала: что же с нами случилось? Мы ведь раньше на Пасху были такой дружной семьей. Я шила детям новые наряды, мы шли в церковь. Я готовила праздничный ужин. Мы все собирались вместе – и Дорри, и Рэнди, и Робин, и Дайан… Как же все поменялось. Думая о своих детях, я вспоминаю, какими маленькими крошками они когда-то были. Я никогда не смогу выразить словами то, что они для меня значили.

Когда наконец вернулись домой, позвонила Дорри и сказала, что не приедет. Я попыталась сесть за книгу, но из головы не шел ее звонок: почему она не захотела приехать ко МНЕ? Я попыталась выбросить эти мысли из головы. Начала думать, что можно было бы сделать, но потом решила, что лучше ничего не предпринимать. Я все думаю: я ведь совершенно не приспособлена к этой жизни. Значит ли это, что никто не будет особо по мне горевать? Как бы то ни было, я семье уже не нужна. Они больше не советуются со мной. Скорее наоборот: я потихоньку превращаюсь в того, за кем они вынуждены будут присматривать. Им со мной неинтересно, и все это привело к тому, что я стала страшно неуверена в себе. Я чувствую свою ничтожность, и мне не с кем поделиться своими мыслями – абсолютно не с кем. Я довела себя до ужасного состояния. Я словно в болоте. Пытаюсь поговорить с Джеком, но это бесполезно. Ему плевать, он не желает меня слушать.

В глубине души я лелею мечту бросить все, уехать и делать только то, что я хочу. Почему я не могу так поступить? Все лучше, чем ездить с Джеком на залоговые аукционы, как на прошлой неделе. Всю дорогу по радио передавали кошмарные новости об Иди Амине, убивающем оппозиционеров в Уганде. Я спросила у Джека, где кнопка настройки частоты радио, а он все показывал мне на кнопку выключения.

– Да вот же она, Дороти! ВОТ!

– Не кричи на меня!

– Я и не кричу, – ответил он, и в машине повисла тишина.

Мы молча ехали мимо торгового центра “Саут Кост”, где рядом с “Баллокс” строят модный магазин “А. Маньин”. Молча ехали через Лонг-Бич, мимо Дауни, мимо городской ратуши, сквозь Торранс. Когда мы подъезжали к “Магнолии”, я краем глаза увидела перевернувшийся грузовик, но сама так кипела от злости, что даже не обратила на него особого внимания. Я думала только о том, что больше не могу жить, следуя установленным Джеком правилам. Меня тошнит от разговоров о недвижимости, налогах, продажах, деньгах, деньгах и еще раз деньгах. Мы проехали мимо указателя на “Мотель 6”, мимо лютеранской церкви, синагоги, магазина подержанных автомобилей с парковкой, заставленной “тойотами”, “фордами”, “чеви-вегасами”, “датсанами” и прочими машинами. И все это время мы молчали. Проехали мимо автомобиля, водитель которого пытался начесать себе волосы торчком. В аэропорту сел самолет. На улице стояла ужасная жара. Аукцион начался в десять. Я хотела домой.

Я сама создала это одиночество. Я не помню, чтобы мне когда-нибудь было так плохо. Я всегда скрывала свои чувства и эмоции. Теперь даже мелочи, совершеннейшие мелочи выбивают меня из колеи. Я больше не вижу света, меня поглотила тьма. Раньше я боролась, пыталась как-то предотвратить такие приступы. Научилась отлично прикидываться. Я говорила себе: у меня нет депрессии, нет-нет-нет. Я врала, обманывала сама себя, делала все что угодно, только бы выглядеть нормальной. Когда рядом были дети, я была внимательной, любящей, заинтересованной матерью. Когда с работы приходил Джек, я начинала прикидываться: в ход шли фальшивые слова и фальшивые действия – все что угодно, чтобы нарисовать ему картинку спокойной тихой гавани.