Каверин - Наталья Старосельская Страница 25

Герцен, называвший его Мефистофелем николаевской эпохи, пытавшийся отстранить от него всякое подозрение в правительственной ориентации, сумевший усмотреть за его „холодным лоском“ угрызения совести, за „улыбкой презрения — печальный материализм, деланые шутки человека, чувствующего себя в тюрьме“, — прекрасно понимал революционизирующую роль его журнальной позиции. Он уважал Сенковского уже за то, что тот ни к чему не выказывал уважения».

Вениамин Александрович Каверин обнаружил, как представляется, чрезвычайно важную черту личности и творчества Сенковского: он внес в историю литературы новое понятие — не «философия убеждения», которая лежала в основе критической деятельности В. Г. Белинского, а «философия отношения», полностью зависимая от множества обстоятельств, как, например, «от впечатлений влиятельного лица, от ложного представления о государственной пользе, от страха перед правительством, от дружбы или вражды, от соперничества в борьбе за власть в литературных кругах».

И далее следует замечательный (к слову сказать, и для дня сегодняшнего!) вывод: «Убеждение — свободно от зависимости, оно судит беспристрастно и строго. Его единственный критерий — нравственная чистота. Ему чужд цинизм, карьеризм, лицемерие — всё, что вне литературы».

По сути, едва ли не вся история русской литературы состояла и состоит по сей день из противостояния двух этих понятий: «философия убеждения» и «философия отношения»…

Пройдут десятилетия, и в книге «Эпилог» Вениамин Каверин введет еще одно «новое понятие» для современной литературы — «гений обусловленности» (тоже своего рода «философия»!) и на примере Константина Федина и отчасти Николая Тихонова, бывших «Серапионовых братьев», убедительно докажет, что на долгие десятилетия именно это понятие станет определяющим для искусства и культуры.

Горький прочитал книгу о Сенковском, изданную автором по настоянию К. И. Чуковского, еще до того, как Каверин прислал ему свой труд. Он высоко оценил работу: «отлично написана, оригинально построена». Правда, упрекнул Вениамина Александровича в недооценке таланта Сенковского-беллетриста. Очень важным представляется завершение письма: «Надеюсь, Вы не намерены вполне посвятить себя историко-литературному труду, а беллетристику — „похерить“? Всего доброго. А. Пешков».

Думается, что к 1929 году для Вениамина Каверина всё было решено окончательно и бесповоротно. Он чувствовал, что его диссертация, по сути, и есть проза: «…стиль и композиция напоминали биографический роман и недаром в собственно филологическом смысле она была поверхностна по сравнению с глубокими работами моих друзей, посвятивших жизнь науке. Вопреки собственным ожиданиям я вернулся к прозе».

Так ли уж вопреки?

Ведь, с одной стороны, избавиться от той бациллы прозы, что уже проникла в кровь, было совсем непросто, с другой же — и не очень сопротивлялся этой «инфекции» молодой человек, успевший уже познать первый успех, получить пусть небольшую, но известность в литературных кругах.

Скорее всего, работая над диссертацией, где-то в глубине души он осознавал, что пишет не столько научную работу, сколько книгу, именно книгу о незаурядной личности — Осипе Ивановиче Сенковском. Книга вышла в 1929 году — ею Каверин защищал диссертацию.

Если следовать фантастическим грезам Вениамина Каверина, он прочитал попавший ему в руки «пурпурный палимпсест», в записанных поверху древних строках которого обнаружил свой истинный путь, свою судьбу…

Серьезным шагом в переходе Каверина к иному «эстетическому уровню» прозы стала повесть «Конец хазы». От прошлых опытов остались авантюрный, жестко закрученный сюжет, в котором похищения, побег из тюрьмы героя Сергея Веселаго (немного в духе «Графа Монте-Кристо»), игорные дома, воровские притоны, пряная, полная опасностей жизнь мелких воришек и крупных налетчиков, их полные интриг и нередкого недоброжелательства отношения, любовь Сергея к похищенной Екатерине, вовлекающая его в череду приключений, дуэль героев, Веселаго и Фролова, еще многое другое — тесно сплетены в единый клубок, и в нем, этом причудливом клубке, выявляются вполне определенные, пусть и набросанные пока еще штрихами, но не лишенные уверенности психологические типы участников и двигателей повествования. Здесь впервые появились серьезные наметки характеров, точная и художественно осмысленная топонимика Петрограда, «блатной» жаргон, порой совсем непонятный (кто-то из современников писал, что к первому изданию повести пришлось давать словарь воровских выражений и слов).

Здесь, что представляется чрезвычайно важным, возникли атмосфера и облик города, далекого предвестника того самого «бандитского Петербурга», который и нам довелось узнать в 90-е годы XX столетия. Узнать и — изумиться далеко не в первый раз на протяжении нескольких веков отечественной истории повторяемости всего, бесконечности возвращений на новых витках всё тех же поступков и проступков, из которых так и не извлекаются уроки…

Повесть посвящена памяти Льва Лунца, и в каком-то смысле это посвящение играет свою роль в довольно резком изменении прежних творческих ориентиров Каверина: он писал другу Левушке, что «переехал в Россию» в своих сочинениях, что всё большее значение в современной прозе приобретают авантюрность, закрученность сюжета. Возможно, и питерская топонимика воссоздана в «Конце хазы» столь точно и любовно в память рано ушедшего друга, мечтавшего вернуться в свой город…

«Конец хазы» еще не провел черту, отделившую раннюю прозу Вениамина Каверина от более зрелой, но, несомненно, обозначил некие новые точки на той творческой карте, что существует у каждого писателя, даруя нам, читателям, возможность размышлять о проделанном пути, о поворотах, ответвлениях тропинок, только после окончания земной жизни творца пытаясь подвести итоги — порой неожиданные и уж никак не предсказуемые, пока длится его бытие.

Над этой повестью Вениамин Каверин, по его собственному признанию, работал совсем не так, как над предшествующими произведениями: «Собирая материал для „Конца хазы“, я читал уголовную хронику, ходил на заседания суда и, случалось, проводил вечера в притонах, которых в ту пору было еще немало. Я готовился к работе именно так, как это делали мои старшие товарищи К. Федин, Н. Тихонов, неоднократно и справедливо упрекавшие меня в незнании жизни, в стремлении укрыться от нее за стенами студенческой комнаты, заваленной книгами по истории литературы. Опыта еще не было, я собирал „материал“, стремясь уложить его в сложнейшую схему. Мне хотелось передать своеобразие преступного мира — и не только в воровском языке… Без изучения современности мне уже стало трудно и неинтересно писать».

Что касается «своеобразия преступного мира», то оно было отображено в противоречиях взаимоотношений и самой иерархии персонажей, но еще не выросло до понятия мира как некоей целостности, до значения параллельного, сильного, спаянного общества внутри тех социальных групп, из которых и складывалась реальность начала 1920-х годов. Но очень многое представляется невымышленно важным и значимым в повести «Конец хазы», с одной стороны, стоящей особняком в творчестве Вениамина Каверина, с другой же — несомненно обогатившей его музу новыми открытиями.