Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский Страница 19

* * *

Вот как нам, потомкам, вещает о тех незапамятных временах бесценный ломкий пергамент:

«…Весной года Дракона (1220), в месяц Сафар (апрель) Чингизхан призвал к себе двух полководцев, испытанных в выполнении самых трудных поручений: старого одноглазого Субэдэй-багатура и молодого, полного сил и рвения Джэбэ-нойона.

Немедленно они прибыли в шёлковую юрту “Потрясателя Вселенной” и пали на белый войлок перед золотым троном.

Чингизхан сидел на пятке левой ноги, обнимая рукой правое колено. С его золочёного шлема с большим рубином свисали хвосты чернобурых лисиц. Жёлто-зелёные кошачьи глаза смотрели бесстрастно на двух склонённых непобедимых багатуров.

“Единственный и Величайший”, выдержав паузу, заговорил низким грудным голосом:

— Лазутчики меня известили, что сын желтоухой собаки, хорезм-шах Мухаммед тайно бросил своё войско. Заметая следы бегства, Мухаммед недавно показался на переправах через реку Джейхун. Этот трусливый пёс везёт с собой несметные богатства, накопленные за сто лет шахами Хорезма. Верблюды и быки стонут и ревут под тяжестью сундуков. Его надо поймать раньше, чем он соберёт второе огромное войско… Да сгниёт его грудь! Да выпьет ворон его глаза! Да иссякнет его семя!

Я дам вам двадцать тысяч всадников. Если у шаха окажется такое войско, что ваше волчье чутьё подскажет отступить… воздержитесь от боя… Мы слишком далеко забрались от наших родных берегов Онона и Керулена ^[114]… Но тут же меня известите! Тогда я немедля пошлю Техучар-нойона с тридцатью тысячами батыров, и он один справится там, где вы вдвоём завязнете по пояс…

Я думаю, однако, что это наше решение сильнее, чем все войска трусливого Мухаммеда. Но знайте и другое: пока вы не будете тащить Мухаммеда на арканах, ко мне не возвращайтесь!

Если же опрокинутый вами шах с горстью непримиримых будет и дальше путать следы, чтобы укрыться в неприступных горах или мрачных ущельях, или, как хитрый колдун, исчезнет на глазах людей, то вы чёрным ураганом промчитесь по его владениям… Всякому городу, проявившему покорность, даруйте жизнь и оставьте там небольшую охрану, баскаков ^[115]и правителя, забывшего улыбку… Но всякий город, поднявший меч, берите приступом! Не оставляйте там камня на камне… Всё обращайте в пепел!.. Сердце и опыт подсказывают мне, что этот приказ вам не покажется трудным…

Когда Чингизхан закончил и вновь стал горстить широкой пятерней рыжую жёсткую бороду, Джэбэ-Стрела выпрямился и спросил:

— Что делать, Немеркнущий? Если шах Хорезма Мухаммед чудесным образом будет убегать от нас всё дальше на запад… Сколько времени гнать наших коней за ним и удаляться от твоей Золотой юрты?

— Тогда вы будете гнаться за ним до конца Вселенной, пока ваши кони не омоют копыта в волнах Последнего моря.

Субэдэй-багатур, изогнутый и кривобокий, поднял голову и, тараща на повелителя круглый, как персидский динар, глаз, натужно прохрипел:

— А если этот нечестивый пёс обратится в рыбу и скроется в морской пучине?..

Неподвижный и безмолвный, с горящими, как угли, немигающими глазами, Чингизхан усмехнулся словам Субэдэя; потёр переносицу и по-дружески погрозил багатуру:

— Сумейте схватить его раньше! Идите, готовьте коней.

Оба полководца поднялись с колен и попятились к выходу.

В тот же день орду Чингизхана покинуло двадцать тысяч монгольских и татарских всадников, они помчались на запад. И долго ещё по степи катилось огромное и зловещее облако пыли.

* * *

…Выполняя грозное повеление Чингизхана, его прославленные полководцы Джэбэ-нойон и Субэдэй-багатур с двумя туменами всадников два года рыскали по долинам, пустыням и горным дебрям северного Ирана, разыскивая следы бежавшего владыки Хорезма, шаха Мухаммеда. Сотни лазутчиков и лучших следопытов вынюхивали и прочёсывали все караванные пути, дороги и даже звериные тропы. Но тщетны были их поиски и труды.

И только народная молва была упряма в одном: “…Хорезм-шах, бросивший свою родину… покинутый всеми, умер от проказы на одиноком, безымянном острове Абескунского моря…”

…Долго они ломали головы, как быть… Наконец призвали монгола, умевшего петь старинные песни про битвы батыров, и медленно озвучили ему своё донесение “единственному и величайшему”. Они заставили гонца повторить их слова девять раз ^[116] и затем послали его к Чингизхану в его стоянку на равнине близ города Несефа ^[117], богатой зелёными долинами и чистыми водами. Так как проезд по дорогам был ещё опасен из-за нападений и грабежей голодных шаек беглецов, покинувших сожжённые монголами города, то для охраны вестника было выделено пятьсот надёжных нукеров.

Гонец всю дорогу распевал старые песни про монгольские голубые степи, про лесистые горы, про девушек Керулена, похожих на алое пламя костров, но ни разу не пропел донесения пославших его багатуров.

…Прибыв в стоянку Великого Кагана, пройдя через восемь застав телохранителей-тургаудов и очищенный дымом священных костров, гонец подошёл к огромному жёлтому шатру и остановился перед золотой дверью. По сторонам входа стояли два редкой красоты коня: один фарфорово-белый, другой — вороной, оба привязанные белыми волосяными верёвками к литым золотым приколам со львиными головами.

Поражённый такой роскошью, вестник упал ничком на землю и лежал до тех пор, покуда два силача-торгауда не подняли его под руки и не втащили в юрту, бросив на ковёр перед Чингизханом.

Монгольский владыка сидел, подобрав под себя ноги, на широком китайской работы троне, покрытом листовым золотом.

С закрытыми глазами, стоя на коленях, посланник пропел выученное донесение, заливаясь высоким голосом, как его учил дед и как он привык петь монгольские былинные песни: