Дневник посла Додда - Уильям Додд Страница 19

Пятница, 1 сентября. Сегодня Генри Манн из «Нэшнл сити бэнк» рассказал мне о разговоре, который он и мистер Олдрич имели дней десять назад с канцлером в его летней резиденции. Гитлер сказал им приблизительно то же самое, что и профессору Коуру. Он фанатически ненавидит евреев, чрезвычайно плохо разбирается в международных делах и к тому же мнит себя чем-то вроде немецкого мессии. Несмотря на все это, оба банкира считают, что с Гитлером можно вести дела.

Вторник, 5 сентября. Меня посетил исполненный достоинства папский нунций. Мы приятно побеседовали на немецком языке, который служит нам единственным средством общения. В 5 часов я нанес свой второй официальный визит – поехал к французскому послу Андре Франсуа-Понсэ²⁵, который занимает великолепный дворец на Унтер ден Линден, рядом с Бранденбургскими воротами – сооружением, воздвигнутым в память победы над Францией. Мы немного поговорили по-английски на самые общие темы. Я пробыл там всего двенадцать минут.

Среда, 6 сентября. В 11 часов зашел фон Приттвиц, бывший германский посол в Вашингтоне. Он говорил о проблемах, стоящих перед гитлеровским правительством, и чувствовалось, что он боится быть откровенным. Роберт Бэкон из Нью-Йорка, член палаты представителей, говорил мне в свое время, что Приттвицу грозил арест, но, по словам самого Приттвица, рейхсканцлер удостоил его недавно личной аудиенции и принял вполне благосклонно.

Приттвиц собирается открыть в Берлине торговую контору и надеется выгодно использовать свои американские связи. Он произвел на меня впечатление дипломата хорошей школы, оказавшегося в немилости у своего правительства.

Позднее мы с женой и Мартой направились к доктору Дикгофу, устроившему в Далеме официальный завтрак. На завтраке присутствовали директор Рейхсбанка доктор Шахт, мэр Берлина Замм с женой (его рост – 7 футов, а ее – 6 футов, причем она страдает к тому же некоторой полнотой) и другие лица из правительственных кругов. После завтрака, когда мы вышли из столовой, Шахт рассказал мне о своей беседе в мае этого года с президентом Рузвельтом, который, по его словам, заслуживает всяческого восхищения. Шахт спросил Рузвельта, почему в Берлине нет американского посла. Президент ответил, что ему нелегко найти человека, знакомого с жизнью Германии, сочувственно относящегося к проблеме, стоящей сейчас перед ее народом, и знающего немецкий язык.

Шахт выразил также сожаление, что я не смог побывать в Нюрнберге. Я без обиняков возразил ему, что меня приглашали на партийный съезд, а в Соединенных Штатах считается крайне неуместным для посла или посланника принимать подобные приглашения. В подтверждение этого я сослался на прецедент с лордом Сэквиллом в 1888 году и другие аналогичные случаи. Шахту, да и другим немцам, это, видимо, никогда до сих пор не приходило в голову. Завтрак прошел в приятной атмосфере, причем разговор велся большей частью на немецком языке. Нам подавали утку с тушеной капустой.

Четверг, 7 сентября. Мои сотрудники, знающие толк в дипломатическом этикете, сказали мне, что вслед за вручением своих верительных грамот президенту Германии я должен устроить прием для всех членов дипломатического корпуса. Они полагали, что соберется человек сорок или пятьдесят. Хотя приглашения были уже разосланы, мне еще до наступления назначенного дня сообщили, что каждый дипломат приедет в сопровождении своих сотрудников.

И вот сегодня в 5 часов вечера к нам начали съезжаться гости. Готовясь к приему, мы украсили комнаты посольства: повсюду было много цветов, а огромная чаша для пунша была доверху наполнена соответствующим содержимым.

Мистер Гордон и я, а также граф фон Бассевиц – чиновник протокольного отдела – представляли гостям прибывавших послов и посланников. Приехало много видных лиц, в том числе Нейрат, Шахт и французский посол. Гости говорили о всяких пустяках, представители разных стран оживленно общались друг с другом и оставили в нашей книге для гостей более двухсот записей. Прием вполне удался и стоил нам всего 700 марок.

Пятница, 8 сентября. Сегодня меня посетил испанский посол Луис Сулуэта, и мы около получаса беседовали с ним по-немецки. Он произвел на меня впечатление весьма разумного и знающего человека. В свое время он был профессором философии Мадридского университета и, таким образом, мы с ним оказались близкими по своему складу людьми.

Понедельник, 11 сентября. Я нанес ответные официальные визиты ирландскому и венгерскому посланникам. Последний занимает весьма скромное помещение на третьем этаже какого-то очень древнего дома. Он показался мне весьма приятным и рассудительным человеком, как, впрочем, большинство подобных людей. Он говорил о том, что Венгрия должна быть снова присоединена к Австрии, и обе эти страны экономически должны примкнуть к Германии.

Выложив, таким образом, карты на стол, венгерский посланник тем самым поступил совершенно недипломатично.

Затем я нанес ответный визит испанскому послу, обосновавшемуся в прекрасном дворце, построенном и обставленном в годы расцвета германского империализма и слишком уж изысканном для скромного и интеллигентного представителя современной Испании, если только таковая вообще существует. Было очевидно, что мы гораздо более сродни друг другу, чем можно было бы ожидать.

Вечером мы все отправились на званый обед к профессору Эриху Марксу, моему университетскому учителю. Собралось очень интересное общество: два молодых офицера рейхсвера – сыновья профессора, чиновник министерства иностранных дел – некий Дрекслер с женой-голландкой, отличавшейся чувством юмора и пышными волосами, госпожа Маркс и другие члены их семьи. Разговор касался истории и политики и был весьма оживленным, так как Маркс обладает поразительным чувством юмора. Беседовали мы по-немецки и по-английски.

Вторник, 12 сентября. В 12 часов, на полчаса раньше назначенного срока, приехал мосье Франсуа-Понсэ и пробыл у меня минут сорок. Начав говорить по-английски, мы вскоре перешли на немецкий язык, которым французский посол владеет очень хорошо, так как до мировой войны учился в Берлине. С самого начала было видно, что он чем-то взволнован. Он рассказал мне об очень неприятном разговоре, который был у него накануне с бароном Нейратом. Было ясно, что у них возникли крупные разногласия и он хотел дать мне понять, насколько напряженными стали отношения между французами и немцами.

– В прошлое воскресенье, – сказал он мне, – они показали многочисленным зрителям спектакль, где Германия была представлена великой страной, к которой обращаются две отторгнутые у нее территории с мольбой снова принять их к себе. Немецкий народ представляли коричневорубашечники и замученные, беспомощные узники. «Французские солдаты» были вооружены до зубов, англичане и американцы стояли рядом, одобрительно взирая на них. Вся эта инсценировка имела целью возбудить у немцев сильнейшую ненависть к Франции и к другим странам мира. Я заявил решительный протест министру иностранных дел, но он лишь пожал плечами и обещал, что подобные выпады не повторятся. Мне ясно, что он бессилен что-либо сделать, даже если бы и захотел.

Франсуа-Понсэ, этот приятный, солидный человек, был глубоко взволнован. Он уверял меня, что война почти неизбежна. Мне, однако, кажется, что экономическое положение в стране сейчас лучше, чем когда-либо с того времени, как я здесь. Нацисты настолько подчинили себе прессу и ее руководителей и осуществляют над ними такой строгий контроль, что, мне кажется, еще некоторое время, может быть даже целый год, нельзя ожидать какого-либо взрыва. Что же касается международных отношений, то в этой области все слишком проблематично, чтобы предвосхищать будущее.