Танки повернули на запад - Владислав Гончаров Страница 19

А утром в этой же избе, за тем же столом уже сидел генерал Шалин.

Мы доложили о готовности и в ответ получили приказ выдвигаться на исходные позиции.

Штыков находился в войсках, и я под утро прилег на «нашу» постель, с тем чтобы в шесть расстаться с этой наполовину разрушенной избой, где пришлось провести две сумасшедшие недели. Но едва задремал, услышал за дверью шум, перебранку. Один голос был явно знакомый. Так и есть — Подгорбунский.

— Пустите! — крикнул я часовому, а сам включил лампочку, натянул пять минут назад сброшенные сапоги.

В комнату от невидимого мне толчка влетел невысокий офицер без шапки, упал на пол и остался лежать. Руки у него были связаны за спиной. Появившийся следом Подгорбунский за ворот рваного маскхалата грубо приподнял лежавшего:

— Товарищ генерал, прошу не любить и не жаловать — младший лейтенант. Хоценко, предатель Родины, фашистский шпион, последняя тварь на белом свете.

— Объясните толково.

— А чего ж, никогда не отказываюсь, если дают слово. Мне стало ясно, что случай не простой, и три часа вожделенного отдыха откладываются до лучших времен. Зачерпнул кружку холодной воды и залпом выпил ее, чтобы прогнать сонливость.

— Раздевайтесь, товарищ Подгорбунский, и садитесь за соседний стол. И вы, младший лейтенант…

— Какой он… младший лейтенант? — взорвался Подгорбунский. — Гад он ползучий!

Как обычно, пришлось утихомирить старшего сержанта, не очень-то привыкшего к дисциплине и субординации. Я приказал развязать младшему лейтенанту руки.

— Вы, товарищ генерал, не думайте, будто я так просто приволок сюда эту гниду. Здесь дело политическое… Потом — ночь сегодня колготная. Все на колесах. Передашь его, — Подгорбунский кивнул на младшего лейтенанта, кому-нибудь, а он удерет запросто. Ловок, ничего не скажешь, ловок… Да и не то чтобы трусоват…

Я посмотрел на младшего лейтенанта. Парень невысокий, коренастый, лет двадцати пяти. Длинные руки, ладони сжаты в тяжелые кулаки. От этих кулаков взгляд невольно переходит на синяк под левым глазом Подгорбунского. Как видно, история его ночного появления в моей избе не из мирных.

Всматриваюсь в лицо лейтенанта. Видел я его когда-нибудь? Скорее всего нет. А если и видел, не обязательно запомнил бы. Ничего примечательного: скуластый, худощавый, с редкими веснушками, светлыми водянистыми глазами. Шея по такому лицу толстовата. Возможно, занимался спортом, был боксером. Нос небось приплюснут не от природы, а от увесистого удара. Нелегко было Подгорбунскому скрутить такого.

— Кто вы? Из какого подразделения? Отвечайте. Парень вскинул голову жестом, каким отбрасывают назад чуб:

— Отвечай не отвечай — все едино, кокнут. Разжал кулаки, и я заметил, что пальцы у него мелко трясутся, с бессмысленной суетливостью теребят края перепачканного маскхалата.

— Как хотите, — бросил я. — Докладывайте, товарищ Подгорбунский.

Но заговорил младший лейтенант, заговорил неожиданно быстро, чуть ли не скороговоркой. Я кивнул Балыкову, чтобы тот записывал. Но едва Балыков взял карандаш, парень умолк.

— Карандаша боишься, падло? — крикнул Подгорбунский. — О тебе семь граммов свинца горючими слезами плачут.

Хоценко ненавидяще скосил бесцветные глаза на Подгорбунского. И снова полилась сбивчивая скороговорка.

Так и шел этот не совсем обычный допрос. Подгорбунский все время как бы подстегивал вдруг останавливавшегося Хоценко и тот переступал какой-то новый, невидимый рубеж. К концу его прорвало. Он уже мчался без подхлестывающих реплик. Подгорбунский утратил к нему интерес. Стал позевывать. А потом с отсутствующим видом отошел в сторону: «Я, мол, рыбину выудил, а разделывать ее — ваша печаль».

Биография младшего лейтенанта Сергея Хоценко до декабря 1941 года складывалась ничем не примечательно. В тридцать седьмом году закончил в Харькове среднюю школу и поступил в пединститут — пошел по стопам родителей, которые тоже были педагогами. С начала войны — фронт, ранение, курсы младших лейтенантов.

18 декабря 1941 года командир взвода Хоценко, будучи легко раненным, попал в плен:

— Что там делали с нами! В бараке мороз лютей, чем на улице. В день полкотелка баланды. Рана в боку гниет, смердит. Это же понять немыслимо, товарищ генерал…

— Не товарищ он тебе, — наставительно поправил Подгорбунский, — должен говорить «гражданин генерал». Как на суде.

В бараке Хоценко был две недели. Потом перевели в госпиталь. А уже весной овладевал шпионской премудростью в Смоленской разведывательной школе.

В августе первое задание — проверка: переход линии фронта в районе Воронежа, сбор сведений о близлежащих аэродромах, о результатах фашистских бомбежек.

Начальство осталось довольно молодым лазутчиком. Хоценко получил деньги, недельное увольнение и пропуск в публичный дом для немецких солдат.

Второе задание — наш механизированный корпус. 29 ноября 1942 года Хоценко явился в отделение кадров. Удостоверение личности у него было в порядке, а вот предписание сфабриковано не совсем удачно. Но кадровикам было не до «формальностей»: бои, потери в офицерском составе…

Хоценко получил взвод. Воевал браво, но недолго. С медалью «За отвагу» и с пулей, застрявшей в правой икре, 15 декабря поехал в госпиталь. Вернулся 3 января. Теперь документы не внушали никаких сомнений, Хоценко был «свой», отличившийся в корпусе командир, и когда он попросился в разведку, кадровик обрадовался:

— Молодец! Туда такие и нужны.

Разведка, решил Хоценко, позволит ему незаметно встречаться с немцами, передавать им данные. Сведений у него накопилось много, было с чем предстать перед требовательными хозяевами.

Но в разведке, как заметил Хоценко, тон задавал старший сержант Подгорбунский. Ему верили бойцы, с ним считались командиры. А Подгорбунский не допускал одиночных разведок, тем более для новичка. Ранят или беда какая, а тут — как перст.

Хоценко просился один в разведку — зачем, дескать, рисковать жизнью других, он еще в сорок первом году один-одинешенек на Южном фронте к немцам лазил. И вот ничего, жив.

Тогда-то у Подгорбунского и закралось первое сомнение:

— Нет, товарищ генерал, не заподозрил. Чего не было, того не было. Просто не понравилось: гордец, думаю, тщеславится, за орденами гонится. А вот когда он сказал, что хочет на немецкий штаб один идти, тут я нюхом почуял недоброе. Если бы еще по-немецки калякать умел, а то вроде меня — «вас истдас» да «айн, цвай, драй». Дай бог, думаю, чтобы просто дурак…

Но Хоценко не был «просто дураком». Шло формирование танковой армии. Он понимал цену таких данных, но знал, что, перебежав через фронт, закроет себе пути обратно в танковую армию и гауптман Штетельбрунн за это не похвалит. А Хоценко хотел, чтобы его хвалили, он работал на совесть, на проданную совесть.

Тактику пришлось переменить. Раньше он спорил с Подгорбунским, проезжался по его адресу: «Языков доставать — не то, что серебряные подстаканники у курортников воровать; война кончится — обратно в лагеря угодишь…» Теперь заискивал перед старшим сержантом, вел «откровенные» беседы о девочках, рассказывал о похождениях.