Аквитанская львица - Дмитрий Агалаков Страница 17

— Да, ваше преподобие.

— Хорошо, — настоятель Клерво глубоко потянул носом свежий весенний ветер, прянувший в узкое монашеское окошко, наполнив им широкую грудь князя церкви. — Пиши далее…

В занятом королевскими войсками Реймсе, во дворце, Людовик неверной рукой принял свиток, скрепленный сургучом и печатью знаменитого аббатства. Он встал с кресла и прошелся по кабинету. Дерзкая мысль посетила его: не распечатывая, бросить свиток в огонь! Но еще недавно пылающая гордыня молодого короля ныне обернулась остывающими углями. Как раз тем, во что превратился городок Витри. Упав с обрыва и пролетев через бездну, Людовик сейчас лежал на дне холодной пропасти — разбитый, поломанный, один-одинешенек.

Он прошелся со свитком по убранным покоям, сорвал печать и развернул письмо. Строки быстро пролетали перед глазами, сеча их…

«Грабитель и разбойник!» Вот наконец-то и назвали его тем именем, которое он заслужил по праву. И с которым спустится в ад…

«Знайте же, Людовик, — дочитывал он письмо, — что вам недолго оставаться безнаказанным. Я говорю с вами сурово, потому что боюсь, как бы вас не постигла еще более суровая кара. — И далее стояла подпись, которую так хотелось избежать взгляду венценосца. — Бернар Клервоский».

Руки молодого короля безжизненно опустились вниз. Это был последний и самый сильный голос, повергающий виновного наземь. Ему наступили на грудь и пригвоздили к тверди копьем, точно змея. Рим заботился о выгоде: ставить своих епископов, женить и разводить по своей прихоти, значит, управлять сердцами и волей людей. Но Бернару ничего не было нужно от него, Людовика. Кроме истины и раскаяния. Аббат Клерво просто служил Богу, и служил беззаветно.

Богу, о котором он, король Франции, давно забыл.

На следующий день Людовик Седьмой объявил, что покидает армию. Препоручив войска своему брату Роберту, наказав как можно скорее закончить войну, Людовик с небольшим отрядом рыцарей и ординарцев отбыл в Париж.

3

Во дворце на острове Сите полководца встретила любящая жена. Она была тише воды, ниже травы. Ей уже донесли о духовном срыве мужа, о том, что он едва не скончался в этом походе. Королева даже собиралась ехать к нему, но не решилась. Сердце щемило от собственной вины — не из камня же оно было, наконец! Алиеноре стало ясно: капризы ее больше не пройдут. Но она и сама устала от них. Петронилла лишилась любимого мужа? Что ж, ее старшая сестра сделала для младшей все, что могла. Поставила на карту свое благополучие. Рассорила с мужем Церковь. Да что там с мужем — со всем королевством! Разве этого мало? Пора было думать о себе, о своем будущем…

В тот день король спрыгнул с коня, сбросил плащ на руки ординарцам и долго смотрел на нее. Алиенору насторожил его пронзительный взгляд — было в нем что-то новое, незнакомое ей. Людовик изменился. Он сильно похудел. Щеки его впали. Остались одни глаза. Людовик напомнил ей того юношу, которого она впервые увидела шесть лет назад в Бордо у храма Святого Андрея, в окружении пышной процессии. И все-таки что-то чужое появилось в нем, недоступное ей.

— Здравствуй, милая моя королева, — хрипловатым голосом сказал он. — Я скучал по тебе…

Под прицельным взглядом вельмож и рыцарей она поклонилась:

— Добро пожаловать, мой король.

Людовик обнял ее, но не было пламени в этом объятии, как прежде.

Они простили друг другу это затмение сроком в шесть лет. Этот черный сумрак, охвативший их души. Она вела себя так, точно политика — нечто чуждое и враждебное ей. Алиенора слова не сказала, когда на Королевском совете, к всеобщей радости, вновь появился Сугерий. И промолчала, когда для нее случилась воистину катастрофа.

В один из вечеров Людовик вышел на галерею, проходившую над большой залой дворца. Внизу лопотали фрейлины королевы, теребили струны виол и крут менестрели и пел одну из своих песенок трубадур Маркабрюн. Алиенора полулежала на топчане, ярко одетая, сверкая дорогими камнями на пальцах, ожерельями на скрытой парчой высокой груди и золотыми нитями в ярких волосах.

— Я хочу, чтобы вы замолчали! — громко проговорил Людовик с галереи. — Замолчали все! Вы, вы и вы, — он по очереди ткнул пальцем в несколько групп музыкантов. — А вы, — король указал на гасконца, — в первую очередь!

Маркабрюн побледнел, отложил виолу и встал. А Людовик уже быстро спускался с галереи вниз — в замершую залу. Привстав, Алиенора с тревогой смотрела на приближающегося мужа. После истории с городком Витри, молва о которой пролетела по всей Европе, она стала опасаться супруга. За маской робкого мужа где-то очень глубоко крылся свирепый и жестокий зверь. И не обузданная свирепость его готова была превратиться в неистовство, если не в безумие.

— Мы — грешники, и нам надобно пребывать в смирении и страхе перед Господом! — Людовик уже стоял в середине залы. — Вы живете так, точно будете пребывать на этой земле вечно! За приятной болтовней и аккордами ваших сладкозвучных инструментов! Но этому не бывать, и вы — слепцы, если не понимаете этого! Что вы скажете Господу, когда он призовет вас, покажете эти струны?! Пролопочете несколько ваших дешевых канцон?! Или попытаетесь отболтаться вашими пустыми куртуазными словечками?! Не выйдет!

Он подошел к одному из онемевших менестрелей, выхватил у него из рук виолу и с чрезмерной силой рванул струны — и тотчас схватился за окровавленные пальцы. Менестрель от страха едва не свалился без чувств. Но, хотя Людовику и было больно, он, сжимая руку в кулак, все же уловил язвительную улыбку на губах Маркабрюна.

— А вы, певец рыцарей и пастушек, отправляйтесь обратно в Бордо, там ваши песни более уместны!

Алиенора поспешно встала с топчана, шагнула к мужу:

— Людовик, ваше величество…

Но он даже не услышал ее. Шуту хватило наглости смеяться над королем? Но разве шуту неизвестно, что короли смеются последними?

— И я надеюсь, что никогда более не увижу вас в Париже, — все еще сжимая руку в кулак, он сделал несколько шагов прочь и тотчас обернулся. — Чтобы завтра же духу вашего не было во дворце! В Париже!

Людовик ушел, а в зале еще долго стояла мертвая тишина, пока один из менестрелей не уронил по неловкости тамбурин и тот не зазвенел отчаянно и печально.

Маркабрюн уехал. Алиенора плакала. Но суровая жизнь была только впереди. Людовик Седьмой, мрачнеющий день ото дня, запретил пиры, музыку и танцы. Теперь только молитвы о спасении души должны были звучать под дворцовыми сводами на острове Сите.

Но это было не самое худшее, что могло приключиться с Алиенорой. Уже давно она слышала шепот, преследовавший ее везде — во дворце, на охотах, во время путешествий.

«Господь не дает им ребенка за их грехи!» — клубком змей расползался шепот по коридорам дворца Сите.

«Господь не любит и отвергает их!» — зло неслось по кварталам Парижа.

«Господь карает их за гордыню!» — грозно аукалось эхо по всем провинциям Франции.