Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов Страница 17

«Вообще говоря, — доносил он начальству, — если придираться к роману И. Эренбурга, то можно без труда доказать, что это произведение является апологией австро-марксистской бредни „о пятилетке, построенной на костях ударников“». Подобная партийная критика не спасла Гарри от сталинского концлагеря. А донос, по сути, был верен. Наши потомки ударников не дождутся компенсационных выплат за принесенные жертвы, впрочем, как рабы нацизма и их семьи.

Оспенный детрит

В тот год очень рано выпал первый снег. Не мне одному знакомо чувство легкости, охватывающее все существо, когда открываешь глаза, поднимаешься с постели и видишь через окно: во дворе белым-бело. Снег выкрасил в цвет сахарной пудры деревья, крыши домов, землю, сам воздух и даже небо. По дороге в университет я решил, что после лекций пойду не в библиотеку, а к Жене в гости. Я, правда, любил читальный зал больше всего на свете и ждал с нетерпением вечернего свидания с ним. Нравились тускло мерцающие темным желтоватым деревом шкафы и столы, изогнутые светильники, ковровые дорожки в проходах. Здесь Москвой пахло, Ленинкой, киевской Академичкой.

Женя понятно объяснила, как отыскать ее дом. Возьму несколько фраз из письма, присланного четверть века назад. Они лучше, точнее и безыскуснее расскажут о необычайном жилище моей милой соседки по парте: «Дом напротив университета принадлежал Бактериологическому институту, или сокращенно — Бактину. Там работала мама. В доме были лаборатории на втором этаже, а на первом и в подвале — виварий: свинки, кролики, крысы и коровы…»

Никогда не забуду запах, который ударил в ноздри, когда я открыл входную дверь. Сразу воспоминание о снеге, о холодном, прочищенном ветрами воздухе улетучилось. Запах, резкий, кислый, с примесью каких-то аптечных препаратов, кружил голову и вызывал тошноту. Мелькнуло: неужели Женя дышит такой отравой каждый день? Но вскоре и я перестал обращать внимание на ядовитую атмосферу. Внюхался, как объяснила Женя. «…Тогда было зверское производство оспенного детрита, — продолжала напоминать мне обстановку Женя в одном из корпусов Бактина. — К маме относились хорошо и не побоялись освободить для нас крольчатник — две комнаты размером в восемь и шесть метров. Часть вещей продали, часть поставили в сарай… Сначала казалось тесно, жить нельзя, а потом привыкли. И жили там четыре года».

В другом письме Женя подробнее остановилась на своеобразном быте, который сформировался в крольчатнике, как она ласково называла квартирку на втором этаже рядом с лабораториями: «Мама заведовала оспенным отделом. Вообще, она заведовала сперва дифтерийным отделом. Но он почему-то считался более… не знаю даже, как сказать — важным, что ли. Одним словом, когда началась свистопляска с „делом врачей“, ее оттуда сняли, а сюда — на оспенный — поставили».

Женю немного подвела память. Когда я жил в Томске, мать Жени уже заведовала оспенным отделом, а, возможно, свистопляска в Бактине началась не одновременно с публикацией сообщения о врачах — убийцах в белых халатах 13 января 1953 года в «Правде». Душиловка готовилась загодя в специализированных коллективах.

«Было обидно и трудно, потому что оспенный детрит получали таким образом: брали молодую нетель и прививали ей оспу, предварительно убрав шерсть пастой. Струпья оспы с живой жертвы — иначе не сохранить вирус — соскребывали скребками. Корова страшно мычала — мама просто не могла слышать. Потом ее забивали, не маму, конечно, а нетель, и из зараженного мяса варили среды для других вирусов и микробов. Мама начала думать, как сделать по-другому», — писала Женя мне с живой и остро переживаемой болью.

«Дело врачей» разворачивалось, когда я уже уехал из Томска. И все упомянутые события оказались вне поля моего зрения, но я отчетливо помню, как раздавалась из уст матери Жени критика дифтерийного отдела вперемешку с мечтой об облегчении участи коров. Боль в горле и жалобное мычание — вот лейтмотив ее споров с не присутствующим в крольчатнике противником. Тут же обсуждалась чеховская «Попрыгунья», Осип Дымов, Рябовский и Исаак Левитан. В крольчатнике начинало тянуть палым листом, и этот аромат повисал где-то под небесным куполом над волжскими просторами, перемещаясь потом к нам за Урал в Центральную Сибирь. Оспенный детрит побеждал дифтерию и боль в горле. Мычание коров возвращало нас на землю. Реальность поглощала художественную литературу, что, впрочем, происходило и в нормальной жизни. Поглощала, но не без остатка.

«Олег Жаков» и его колоссальная библиотека

Я просочился через проходную под подозрительным взглядом вахтера в ватнике, поднялся, задыхаясь от отвращения, на второй этаж и тихо постучал в первую попавшуюся дверь, на которой отсутствовала надпись: лаборатория. Дверь без спроса открыл мужчина с до боли знакомой внешностью. В первое мгновение я подумал — галлюцинация! Гадкий аромат одурманил меня. Надо бежать прочь! Надо бежать! Но я справился с собой и остался стоять на месте. Передо мной в дверном проеме, как на стареньком дагерротипе, желтовато туманился человек с внешностью Олега Жакова — популярнейшего актера, игравшего в фильмах «Семеро смелых», «Профессор Мамлок» и «Депутат Балтики». Сейчас мне кажется, что он, то есть Олег Жаков, снимался и в фильме «Белый клык» по Джеку Лондону Более остального он походил на хозяина собаки. Но возможно, что я и путаю. Томский роман пишу по памяти, ни с чем не справляясь и ничего не проверяя. Легко могу впасть в ошибку. Не ошибаюсь я только в чувствах и впечатлениях.

Итак, передо мной знаменитый актер.

— Вы к Жене? Проходите. Она скоро вернется, — сказал мнимый Олег Жаков. — Присаживайтесь.

Я смотрел на него во все глаза. Среднего роста, с прямым точеным носом и абсолютно славянским интеллигентным лицом, пепельными волосами и запоминающимся пристальным взглядом, он ни одной чертой не походил на Женю. Не приемная ли она дочь? В зубах «Жакова» торчала длинная трубка, завершающаяся пассивным, зловеще курящимся бочонком-черепом, с носом, бровями и бородкой Мефисто. Сатана тут правит бал! Сатана тут правит бал! Истерзанная мелодия бешено завертелась в голове. Я припомнил, как Женя точь-в-точь повторяет мои невысказанные вслух мысли.

Он был одет как настоящий Олег Жаков в одном из фильмов — серый свитер под горло и кожаная на меху безрукавка. Черные брюки заправлены в белые, обшитые полосками из темно-желтой кожи — фетровые — полярно-наркомовские сапоги. Наркомы и их челядь обожали такую обувку. Они вообще обожали все полярное, удобное, полувоенное. Еще во время войны американцы прислали водителям северных автомобильных рейсов кожаные — очень элегантные — пальто и куртки на бронзового цвета молниях. Водителям спецодежда не досталась, весь Совмин вырядился и двигался по Левашовской и Институтской на работу в американской униформе, как отряд близнецов, правда, врассыпную. И черт их не взял, от неловкости не перемерли! Потом спецодежда перешла к отпрыскам. Фетровые сапоги — советские, но стоили дорого и считались признаком щегольства и благополучия. Директора заводов носили, энкавэдэшники, секретари парткомов, словом, элита.

Мнимый Олег Жаков сделал пригласительный жест рукой и, не дожидаясь, пока я сяду, исчез в соседней — шестиметровой — комнатке крольчатника. А меня окружала малюсенькая восьмиметровка, уставленная книжными шкафами, — чистая бедноватая комната с диваном, который, очевидно, служил и кроватью для родителей по ночам, письменным узким столом с горкой Жениных учебников. У окна — мягкое продавленное кресло, на подоконнике — могучая пепельница-ракушка, рогатая, с багрово-коричневым входом в нутро, рядом — спички в металлической спичечнице и расшитый цветным бисером табачный кисет. Воздух приятный, пропитанный легким ароматом мефистофельской трубки. Я сел, сжался отчего-то в комок и принялся рассматривать колоссальную для такого крошечного помещения библиотеку. Колоссальную, да, да, без преувеличения — колоссальную!