Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн Страница 17

Механизм наследования в Египте функционировал с точностью тех кукол-автоматов, которых иногда выпускали на улицы Александрии в дни больших царских праздников. Труп Пузыря еще не успел остыть, когда Клеопатра-Супруга, как он и предвидел, объявила фараоном своего младшего сына, которого при рождении необдуманно нарекли Птолемеем Александром — необдуманно, потому что в этом апатичном одутловатом молодом человеке не было абсолютно ничего общего с завоевателем-атлетом; гораздо больше он напоминал уродливого мастодонта, от которого произошел на свет. Его старший брат, которого тоже звали Птолемеем, но которого горожане Александрии успели переименовать в Стручечника, немедленно (что тоже входило в планы его отца) начал кричать о своих правах, как возбужденный орлан. Впрочем, Стручечник походил на бобовое растение только внешне: ему удалось изгнать своего соперника. Жители Александрии быстро придумали для него новое прозвище, в котором выразили все, что думали о нем и о его матери: «Сын потаскухи», просто и понятно.

Птолемей Александр, которого тоже стали называть «Сыном потаскухи», обанкротился гораздо быстрее, чем мог надеяться его отец, Пузырь. Находясь в изгнании на Кипре и мало полагаясь на тайные маневры Клеопатры-Супруги, которая обратила против Стручечника все свое умение плести интриги, он пожелал снарядить флот и бросить его против армады брата. К несчастью, у него не было ни единой драхмы. Тогда он вспомнил, что в Риме появилось несколько очень богатых людей. Он попросил у них денег взаймы и без малейших трудностей получил желаемое. Не понимая, что они дают ему свои сестерции лишь для того, чтобы потом ободрать дурака как липку; и что дураком этим окажется в конечном счете Египет.

Между тем Клеопатра-Супруга, ничего не зная о происшедшем, продолжала строить тайные козни против своего старшего сына, Стручечника. Он пользовался популярностью, и, чтобы погубить его, требовались большое коварство и упорство. Однако она, как все Лагиды, была экспертом по части эффектных мизансцен, и ей удалось убедить жителей Александрии в том, что Стручечник намеревается ее убить. Его немедленно свергли с трона; младший, Сын потаскухи, тут же на всех парусах примчался с Кипра и занял освободившееся место. Все это походило на гротескную фигуру танца, ибо Стручечник, в свою очередь, отправился на упомянутый остров. Но едва запыхавшийся новый суверен взял бразды правления в свои руки, как объявились его кредиторы и стали столь настойчиво требовать денег, что теперь дрязги начались между матерью и ее любимчиком. Нужно торопиться, шептались в Риме: в Египте вот-вот дело дойдет до убийства, и на сей раз отнюдь не театрального.

Действительно, неблагодарный сын очень скоро ликвидировал свою мать. Римские банкиры стали еще более настойчивыми. И тогда этот юнец царственным жестом (беспримерную легкомысленность которого можно сравнить только с тем удовольствием, с каким он был сделан) завещал подвластное ему государство римскому народу.

* * *

Именно так — ни больше ни меньше. Он считал себя достойным продолжателем своего славного рода. В конце концов он сделал то, что хотел, но расхождение во взглядах между ним и Римом достигло апогея: в то время как в глазах римлян он был просто крупным землевладельцем, доведенным до разорения тяжбой о наследовании, сам он полагал, что может продолжать вести себя как великий государь и удивлялся мелочности римлян, этих разбогатевших мужланов, которые вообразили себя банкирами и теперь колотят в двери его дворца. Ему казалось, что если он снизошел до того, чтобы удовлетворить их справедливые требования, то это было проявлением величия его души, широким жестом щедрого владыки.

Очевидно, он отдавал себе отчет в том, что, когда умрет, семья его будет разорена. Но, как говорят, «после нас хоть потоп»… «Каждый сам за себя» — так было у Лагидов, с самого начала; в качестве закона они признавали лишь собственное удовольствие. Семья найдет способ свести концы с концами — это не так уж трудно при наличии нильских разливов, которые неизменно оплодотворяют почву, крестьян, всегда покорно гнущих спину над своими полями, и писцов с их испещренными цифрами свитками папируса.

Короче, Египет превратится в окраину мира — после того, как был его центром. Все остальное — династия, будущее, завоевание Вселенной — относится к сфере метафизики и не поддается учету; и еще: станет меньше роскоши, которая столь необходима, золота, драгоценных камней, жемчугов, благовоний, носилок, женщин, изысканных кушаний. А потерять все это действительно равносильно чудовищной катастрофе.

Так что могучий утробой Сын потаскухи, alias ^[17] Александр, весело запечатал свое губительное завещание, отослал его копию римлянам и с обновленным пылом принялся сеять вокруг себя семена будущих несчастий. Чтобы пополнить свою казну, опустошенную полчищами полицейских, агентов фиска и прочих сборщиков налогов, которые, пользуясь ошибками Лагидов, набивали свои карманы за их счет, он приказал расплавить золотой гроб, в коем покоилось набальзамированное тело его знаменитого тезки; потом, не удовлетворившись все возрастающим обеднением своих родственников и желая еще более подогреть снедавшую их ненависть, он женился на своей племяннице, родной дочери Стручечника. Предполагая — и не без оснований, — что его брату, только что ставшему его тестем, не понравится происшедшее и что он постарается приготовить изысканную месть в духе тех блюд, которые так хорошо удавались Пузырю, он бросил свой дорогостоящий флот на штурм Кипра, однако, подойдя к острову, во время бури потерял все корабли и сам погиб в волнах.

В результате этого блистательного кораблекрушения терпеливый Стручечник, после двадцати лет изгнания, вновь вернул себе свое царство. Но победитель торжествовал недолго: не успел он взойти на трон, как римляне предъявили ему завещание покойного Сына потаскухи. Новый правитель разразился возмущенными криками, заявил, что ему показывают фальшивку, что римлянам не удастся прибрать к рукам Египет тем же способом, каким семьдесят лет назад они завладели Пергамом, — на основании одного лишь зловредного завещания, составленного кретином.

Тогда Римская Волчица еще раз обнюхала свою жертву (Египет), нашла ее более отощавшей, чем когда-либо прежде, и — уже во второй раз — решила, что, прежде чем пожирать добычу, стоит подождать, пока она нарастит жирок; откормить же ее лучше всего сумеет новый тиран: Стручечник, хотя и лишен качеств хорошего политика, по крайней мере отладит (с помощью своих многочисленных сборщиков налогов, сведущих в том, как обеспечивать приток золота в александрийские дворцы) все механизмы этой деликатной машины, которая в твердо установленные сроки трансформирует нильскую грязь в звонкую монету.

Так Волчица и поступила. Коррупция в Египте процветала снизу доверху, поэтому никакого жирка бедное животное не наращивало, однако Волчица по-прежнему не нападала, а продолжала бродить вокруг; правда, участки, где она мародерствовала, с каждым разом оказывались все ближе к ее главной потенциальной жертве.

* * *

Так заканчивались все рассказы о судьбах династии: этим финалом в форме безысходного тупика. А дальше всегда следовали одни и те же жалобы, неизменные сетования, которые ничего не решают, но лишь усиливают печаль и страх: в тот день, когда римлянам впервые позволили вмешаться в дела семьи, жребий был уже брошен. Первая фатальная неизбежность, извращенность Пузыря, породила вторую, та — следующую, и так далее; все это продолжалось пятьдесят лет, и уже не было возможности вернуться назад, предотвратить неизбежное. С каждым разом, с каждым новым царствованием римляне еще на шаг приближались к Египту, а царская казна становилась еще более пустой. Ничего не поделаешь: волей-неволей приходилось считаться с римлянами. Привыкать к ним. Покоряться их воле.