Праведный палач - Джоэл Харрингтон Страница 15

И потому Майстер Ганс [некий условный палач] есть очень полезный и даже милосердный человек, потому как останавливает злодея, чтобы тот не мог злодействовать более, и этим подает пример другим, дабы им не делать [того же самого]. Он рубит ему голову; других же, следующих за ним, он убеждает, что дóлжно убояться меча, и тем поддерживает мир. В этом есть великое милосердие.

В то время как Жан Кальвин удовлетворился тем, что назвал палача «орудием Божьим», более энергичный Лютер пошел дальше и оказал своими знаменитыми словами поддержку профессии: «Если вы видите, что недостает палачей, приставов, судей, господ и князей, и вы находите себя подходящим для этого, то надлежит предложить свои услуги и искать этой должности, дабы власть государства не оказалась презренна или ослаблена» ^[64].

Церковная апология профессии Шмидта, хотя и стала долгожданным событием для палачей, но распространялась медленно за пределы сведущего круга. Тем не менее отзвуки заступничества Лютера мы встречаем, например, у одного известного юриста, заявившего в 1565 году в оправдание палачей следующее: «Хотя само имя палача многие по-прежнему ненавидят [и] воспринимают его как бесчеловечную, кровавую и тираническую должность, он безгрешен перед Богом и миром, если действует по приказу, не по собственной воле, а по справедливости – как слуга Божий». Подобно судьям, присяжным и свидетелям на процессе, палач был безупречен, если не действовал «из жадности, ревности, ненависти, мести или вожделения». Другими словами, он был так же необходим для правопорядка, как и сами князья. Другой правовед сравнивал отвращение, испытываемое к делу палача, со стыдом, присущим испражнению: и то и другое есть неприятная, но необходимая часть Божьего промысла. В целом всеми признавалось, что источник стойкого общественного осуждения лежит не в самом занятии, а в том, что к работе привлекались «безбожные и необузданные люди, [среди которых] колдуны, грабители, убийцы, воры, прелюбодеи, распутники, богохульники, картежники и прочие, обремененные тяжкими грехами, скандалами и неприятностями», тогда как эффективные суды нуждались в «благочестивых, не имеющих долгов, добрых, милосердных, бесстрашных людях, искушенных в подобной работе и наказаниях, выполняющих свои обязанности более из любви к Богу и Закону, нежели из ненависти и презрения к бедным грешникам» ^[65].

Франц Шмидт, таким образом, начал свою карьеру палача в момент значительно большего общественного признания профессии, чем это было при его предшественниках, чему, впрочем, сопутствовали и более высокие личные стандарты и требования. Одно или два поколения до того светские власти вынуждены были мириться с темным прошлым многих представителей этой профессии и до сих пор еще встречались отдельные палачи, которые в конечном счете оказывались на эшафоте, но уже в качестве преступников. Ко времени Франца репутация профессионалов как «добропорядочных и законопослушных» стала неотъемлемой частью их социального портрета, и любой проступок криминального характера тут же вел к увольнению и наказанию. В свою очередь, некогда ироничное прозвище Майстер вдруг стало выражением обретенного достоинства; нескольким палачам даже разрешили заниматься другими ремеслами и к тому же одарили собственным гербом ^[66].

Конечно, суеверия, отвращение и страх, копившиеся столетиями, неохотно уходили в прошлое, и сравнительно большие возможности, появившиеся у Франца, пока не перевешивали еще бóльших социальных издержек. Что бы ни говорили члены магистрата и священнослужители, современники Франца в массе своей по-прежнему считали палачей подозрительными, если не зловещими фигурами. В обществе, одержимом ритуальным проявлением чина и чести, праведные и честные палачи были радостным событием, но представление о том, что эти люди оскверняют других одним своим прикосновением, осталось. Многие двери по-прежнему были закрыты для сына Генриха Шмидта на протяжении всей его жизни. Но растущий спрос на новый тип палача дал молодому Францу возможность, которую он с радостью использовал, чтобы осуществить мечту, так и оставшуюся недостижимой для его отца, и умереть благородным человеком.