22 июня. Никакой "внезапности" не было! Как Сталин пропустил удар - Андрей М. Мелехов Страница 11

Вновь обращусь к воспоминаниям адмирала Н.Г. Кузнецова. Как он уже говорил, подписание Пакта Молотова – Риббентропа отнюдь не сбило его с панталыку. «После подписания договора, – рассказывает он, – состоялся прием в Екатерининском зале Кремля. Я на приеме не присутствовал, мне рассказал о нем В.П. Пронин, возглавлявший в то время исполком Моссовета. Риббентроп, войдя в зал, приветствовал присутствовавших обычным фашистским жестом – выбросив вперед вытянутую руку с восклицанием «Хайль Гитлер!». Сталин улыбнулся и ответил насмешливо церемонным поклоном. За обедом Сталин явно не хотел оказаться возле гитлеровского посланца и попросил В.П. Пронина сесть рядом с ним. Прием проходил натянуто, в холодно вежливом тоне» («Накануне», с. 215). Положим, тут товарищ Пронин несколько «соврамши»: согласно другим источникам, главный коммунист планеты поднимал тосты за здоровье отсутствовавшего фюрера германской нации, а Риббентроп явно не заметил этой самой «холодной вежливости». Наоборот, он был в полном восторге от оказанного ему теплого приема и впоследствии утверждал, что в ходе вечеринки чувствовал себя как дома – словно среди «товарищей по партии». Вот что на этот счет сообщает английский историк Лоренс Риз в своей книге «World War II. Behind Closed Doors. Stalin, the Nazies and The West»: «Атмосфера, – писал Андор Хенке, германский дипломат, присутствовавший на встрече после подписания договора в качестве переводчика, – которая и так уже была очень приятной, стала просто сердечной. Сталин и Молотов были самыми гостеприимными хозяевами, которых только можно представить. Правитель России наполнял бокалы гостей, предлагал им сигареты и даже помогал им прикуривать» (здесь и далее перевод с английского мой). Первый тост, который перевел Хенке, был поднят Сталиным: «Поскольку я знаю, как германский народ любит своего фюрера, я хочу выпить за его здоровье!» (с. 18). Он же, судя по воспоминаниям фотографа Гитлера Хофмана, поднял и другой тост – «за себя, родного»: «Давайте выпьем за нового антикоминтерновца – Сталина!» (там же). На упоминаемом Прониным приеме в Кремле он вообще представил Берию Риббентропу следующим экстравагантным образом: «А это мой Гиммлер! Тоже ничего: с работой справляется!» (там же, с. 32). Мне, честно говоря, трудно представить, чтобы подобную шутку в отношении ближайшего соратника в присутствии министра иностранных дел другой страны позволил себе «бесноватый» Гитлер…

Но главное заключается в другом факте, подтвержденном партаппаратчиком Прониным: «Когда Риббентроп покинул помещение и остались только свои люди, Сталин сказал: «Кажется, нам удалось провести их» («Накануне», с. 215). Правда, в изложении других свидетелей (например, Хрущева), Сталин проявлял свои эмоции гораздо более бурно и чуть ли не кричал хвастливо что-то вроде: «Надул Гитлера! Надул!» Эта деталь тем более важна, поскольку проявление чувств было для Сталина – чрезвычайно скрытного и сдержанного человека – почти неслыханным делом. Так или иначе из воспоминаний Кузнецова сразу становится ясно, что официальное замирение с Гитлером совсем не означало, что войны с Германией ждать более не приходилось. Разумеется, Сталин, по собственному признанию адмирала, не делился с ним своими тайными планами («когда надо будет, поставят в известность и вас»). Но нарком все же обладал доступом к достаточно большому количеству источников информации (включая данные разведки, зарубежные газеты и журналы, публикации советских военных ученых и пр.), чтобы делать собственные выводы и руководствоваться ими в своей деятельности на посту наркома ВМФ. Эти внутренние ощущения наркома переросли в уверенность уже в июне 1940 года – на этапе советской аннексии Бессарабии: «Положение на Черноморском флоте больше не вызывало беспокойства. С германским флотом – вероятным будущим противником – он не соприкасался» («Накануне», с. 230). И это при том, что, как пишет сам же Кузнецов, Гитлер приказал начать разработку плана нападения на СССР только на совещании в ставке 22 июля 1940 года (там же, с. 273) – спустя несколько недель после описываемых событий (и находясь под очень большим впечатлением от них). Явный же «перелом в отношениях с Германией», – признается адмирал на с. 274, – начал ощущаться лишь в конце 1940 года. Примерно тогда же Кузнецов приказал – «на свой страх и риск» – соорудить и бетонный бункер-убежище для наркомата ВМФ. Не от английских же бомбардировщиков он собирался в нем прятаться: они тогда и до Берлина-то едва долетали. Да и не он один комфортабельным убежищем обзавелся: таковое, например, появилось к началу войны и у ПВО Москвы…