Мечтатель Стрэндж - Лэйни Тейлор Страница 8

Как и Лазло, Тион Ниро родился во время войны, но война, как и фортуна, не всех касается в равной степени. Он вырос в отцовском дворце, вдали от вида и запаха страданий, не говоря уж о знакомстве с ними. В тот же день, когда серого и безымянного младенца положили на телегу, следующую в Земонанское аббатство, золотого младенца окрестили Тионом – в честь святого воина, прогнавшего варваров из Зосмы – на роскошной церемонии, где присутствовала половина королевства. Он был умным, прекрасным ребенком: хоть его старший брат унаследует титул и земли, ему досталось все остальное – любовь, внимание, смех, похвала, – и досталось не по-тихому. Если Лазло был молчаливым ребенком, отданным на попечение суровым, негодующим монахам, то Тион был маленьким обаятельным тираном, который требовал все и получал даже больше.

Лазло спал в общежитии с мальчиками, укладывался в постель голодным и просыпался замерзшим.

Детскую кроватку Тиона сделали в форме военного брига с такелажем, настоящими парусами и даже миниатюрными пушками – такими тяжелыми, что требовалась сила двух служанок, чтобы раскачать ее и убаюкать младенца. Его волосы были такого удивительного оттенка – как солнце на фресках, на которое можно смотреть и не ослепнуть от сияния, – что их позволили отрастить, хотя мальчикам и не полагалось. Подстригли их только к девятому дню рождения, чтобы сплести изощренное украшение на шею для его крестной, королевы. Она носила его и, к ужасу ювелиров, ввела моду на украшения из человеческих волос – но ни одна из пародий не могла сравниться с великолепием оригинала.

Прозвище Тиона – Золотой крестник – привилось к нему с крещения и тем самым определило его путь. В имени кроется сила, и оно с младенчества связало мальчика с золотом. Вполне логично, что, поступив в университет, он выбрал факультет алхимии.

Что такое алхимия? Металлургия, окутанная мистикой. Стремление к духовному посредством материального. Великая и благородная цель овладеть элементами, дабы достичь чистоты, совершенства и божественности.

О, ну и золота.

Не будем забывать о золоте. Его хотели короли. Его обещали алхимики – обещали столетиями, но если и достигли в чем-то чистоты и совершенства, так это в своей неспособности добыть его.

Тион, тринадцатилетний и с разумом острее, чем клык гадюки, посмотрел на таинственные ритуалы и принцип работы – и увидел в них лишь путаницу, придуманную, чтобы оправдать эти неудачи. «Только взгляните, как здесь все сложно», – говорили алхимики, попутно усложняя себе работу. Все это выглядело нелепо. Инициирующиеся должны были принести клятву на изумруде, который якобы извлекли из лба падшего ангела, и, ознакомившись с этим артефактом, Тион рассмеялся. Он категорически отказался приносить на нем клятву и изучать эзотерические тексты, назвав их «утешением несостоявшихся волшебников, обреченных жить в мире без магии».

– У вас, молодой человек, душа кузнеца! – в ярости сказал ему магистр алхимии.

– Лучше так, чем душа шарлатана, – парировал Тион. – Я скорее принесу клятву на наковальне и займусь честной работой, чем буду дурачить мир своими выдумками.

И так случилось, что Золотой крестник принес клятву на наковальне кузнеца вместо ангельского изумруда. Любого другого тотчас бы вышвырнули, но он был любимчиком королевы, и посему у старого магистра не осталось выбора, кроме как отойти в сторонку и позволить юноше по-своему выполнять работу. Тиона волновала лишь материальная сторона вещей: природа элементов, сущность и изменчивость материи. Он был амбициозным, скрупулезным и обладал прекрасной интуицией. Огонь, вода и воздух выдавали ему свои секреты без промедлений. Минералы выявляли свои скрытые свойства. К пятнадцати годам, к глубокому разочарованию «несостоявшихся волшебников», он совершил первое превращение в западной истории – свинца в, увы, не золото, а в висмут, – и сделал это, как он сказал, не прибегая к помощи «духов и заклинаний». Триумф, за который крестная наградила его собственной лабораторией. Ее построили в старой церкви Великой библиотеки, не пожалев денег. Королева нарекла ее Хризопоэзиумом – от хризопеи, трансмутации базового металла в золото – и поклялась надеть свое украшение из волос, когда приедет вручать Тиону ключи. Они шли рука об руку в едином золоте – у него на голове, у нее на шее, – а солдаты маршировали позади, одетые в золотые сюртуки, сшитые на заказ специально по этому случаю.

В тот день Лазло стоял в толпе, восхищенный зрелищем и гениальным золотым мальчиком, который всегда казался ему персонажем какой-то сказки – юный герой, благословенный удачей, взошедший, чтобы занять свое место в мире. Только это все и видели, как зрители в театре, беспечно не ведающие, что актеры за кулисами играли куда более мрачную драму.

Вскоре Лазло узнал.

Случилось это через год, когда ему исполнилось шестнадцать. Одним вечером он решил сократить дорогу через склеп, как вдруг услышал голоса – громкие и острые, как удар топора. Поначалу Лазло не мог разобрать слов и поэтому замер, пытаясь найти их источник.

Склеп был пережитком старого дворцового кладбища, отрезанным от остальной территории дворца строительными лесами астрономической башни. Большинство ученых даже не знали о нем, в отличие от библиотекарей, которые пользовались им, чтобы сократить путь от хранилища к читальным залам внизу башни. Туда Лазло и направлялся, неся охапку манускриптов, как вдруг услышал голос и звуки шлепков или ударов. Бух. Бух.

Был и еще один едва различимый звук. Юноша подумал, что его издавало животное, и, выглянув из-за угла мавзолея, увидел руку, поднимающуюся и опускающуюся для стабильных жестоких ударов. В ней был зажат хлыст, и все сразу встало по местам, но Лазло все равно подумал, что били животное, поскольку человек просто не мог издавать тихие, трусливые, скулящие всхлипы.

Его наполнила пламенная ярость, словно кто-то чиркнул спичкой. Лазло набрал побольше воздуха, чтобы закричать.

И задержал его.

Неподалеку горела тусклая лампа, и в ту секунду, как его голос приготовился выдать единственное слово, Лазло увидел картину целиком.

Изогнутая спина. Сидящий на коленях мальчик. Свет от сферы на золотых волосах. И герцог Ваальский, избивающий своего сына, словно какое-то животное.

«Прекратите!» – чуть было не крикнул Лазло. Слово обжигало его изнутри, как если бы он набрал полный рот огня.

– Безмозглый! – Хлобысть! – Тупой! – Хлобысть! – Апатичный! – Хлобысть! – Жалкий!

Экзекуция все не заканчивалась, и Лазло вздрагивал от каждого удара, его злость подавляло гнетущее замешательство. Когда у него появилось время осмыслить увиденное, ярость загорелась вновь, даже жарче, чем прежде. Но столкнувшись лицом к лицу с таким зрелищем, чувство смятения превозмогло гнев. Лазло и сам был хорошо знаком с подобного рода наказаниями. У него до сих пор оставались светлые шрамы от порки, исполосовывавшие его ноги. Порой его запирали в склепе на ночь в компании одних лишь черепов мертвых монахов. А сколько раз его называли глупым или никчемным – уже и не упомнишь! Но то был он. Лазло никому не принадлежал и не имел ничего своего. Он даже представить не мог, что Тион Ниро подвергается подобному обращению и словам. Юноша случайно наткнулся на жестокое наказание, которое опровергало все, что он знал о Золотом крестнике и его зачарованной жизни, и при виде того, как другого мальчика унижают, что-то внутри него сломалось.