Осенние визиты - Сергей Лукьяненко Страница 7

Теперь у нее болела голова. Анна с трудом разыскала на кухнеупаковку аспирина, разжевала пару таблеток. Не американский, ну да ладно.

Надо взять на работе упаковку анальгина.

Она знала, откуда эта тоскливая боль в груди, и стыд —невыносимый, когда не хочется смотреть людям в глаза. Три смерти за одну смену.Это уже не больница — это хоспис, приют для умирающих… которые должны былижить. Телевидение рекламирует десятки форм парацетамола, словно название«панадол» делает его эффективнее. Реклама средств от похмелья, реклама леденцовот кашля…

А в трехстах километрах от Москвы умирают люди — потому чтонет мощных анальгетиков, современных антибиотиков, простейших кардиоблокаторов.Точнее — есть все. Но по ценам, доступным немногим.

Анна не знала, понимают ли они, отказываясь покупатьлекарства, что обрекают себя на смерть. Скорее всего, нет. Слишком живы впамяти времена, когда лечили бесплатно. Плохо ли, хорошо ли, но лечили. Честноговоря — «попробуйте достать…» когда не было уж очень нужного препарата.

Но никогда не приходилось колоть анальгин вместо омнопонабольным, кричащим от печеночных колик.

Она оделась в маленькой прихожей, отряхнула щеткой светлыйплащ, минуту придирчиво смотрелась в зеркало. Ничего. Не скажешь, что слопалавчера стакан коньяка. Просто усталая молодая женщина, одна из миллионов.Пожалуй, даже, посимпатичнее многих.

И глупее, наверное. Четыре года работы врачом — и до сих порне может привыкнуть к смерти. Пусть там — лучший мир, но почему так жестокэтот…

Автобус был набит. Больницу построили на окраине, рядом состарым номерным заводом (вот ведь додумался кто-то!) и уже полгода ейприходилось ездить в компании рабочих. Когда-то смена начиналась раньше, и онапочти не пересекалась с этим потоком. А теперь то ли график у них сдвинули, толи рабочий день сократили.

Как ни странно, к этому требовалось привыкнуть. Дорогу незамечаешь лишь тогда, когда люди вокруг незнакомы и безличны, не общаются междусобой. Если же их видишь каждый день, да еще по утрам, пока мысли не заполненыпрошедшим днем, то слишком быстро начинаешь воспринимать попутчиков какличности. Пусть даже с ней не заговаривали (и чем она отпугивает случайныхловеласов?) поневоле вслушиваешься и всматриваешься. На матюки Анна внимания необращала, в операционной от коллег такого наслушаешься, что любой пролетарийпокраснеет.

Говорили сегодня о политике, со всем подобающим словеснымобрамлением. Анна перестала воспринимать разговор уже через пару минут. Надоеловсе это до безумия… Она стала смотреть на паренька, стоящего рядом в проходе.Молодой, симпатичный, похожий на передовика-рабочего из советских фильмов. Вразговоры он обычно не вступал. Вот и сейчас ехал молча, глядя сквозь людейкуда-то в окно.

Интересно, могла бы она в такого влюбиться? А выйти за негозамуж?

И что бы сказали знакомые о муже-пролетарии?

Анне стало смешно и неловко. Она вдруг показалась самой себестарой девой, перебирающей женихов «второй свежести». Дожилась…

Мимо сторонящихся (удивительно вежливо сторонящихся) людейона стала пробираться к двери. Выскочила на остановке в гордом одиночестве,оправила на ходу плащ. Здесь было ветрено и неуютно, перед этими унылымибетонными корпусами, воткнутыми неведомыми планировщиками на полпути отмикрорайонов к заводу. Зимними вечерами, когда темнело рано, она старалась неходить к остановке в одиночку.

Сегодня ночью по отделению дежурила Тоня, девчонкасовершенно безалаберная, но врач от Бога. Из тех, кто все делает спустя рукава,а больной поправляется час от часа. Анне всегда казалось несправедливым, чточеловек, ставший врачом случайно, и не испытывающий к профессии ни малейшегоуважения, способен на то, чему она и к пенсии не научится. Но что здесьподелаешь…

Дверь ординаторской была заперта изнутри, Тоня, конечно, ине собиралась утром обходить больных. Анна минуты две простояла, постукивая позакрашенному белой краской стеклу костяшками пальцев, прежде чем внутризавозились.

— Ой, извини, — сонно пробормотала Тоня, открывая. — Ты чеготак рано, еще без четверти восемь…

— Не спалось, — сказала, входя, Анна. Тоня была в одномбелом халатике на голое тело, растрепанная и жизнерадостная. Нюх у нее был,совершенно гениальный. Придется ли ночью бежать к умирающему больному, оназнала с самого вечера. — Обход не делала?

— Делала, — Тоня улыбнулась, отходя к гардеробу и сбрасываяхалат.

— Да, с вечера. А записала на утро.

— Корнилова, не разыгрывай из себя начальство… — Тонявтиснулась в джинсы, иронически глянула на нее. — Все в порядке, никто не ушел.

— А никто не собирается?

— Шедченко, — не задумываясь ответила Тоня. — Его нагемодиализ надо сажать, сама знаешь.

Анна промолчала. Тоня тем временем закончила переодеваться изамерла перед зеркалом.

— Кто еще потяжелел? — спросила Анна.

— А, по мелочи… — вывинчивая помаду отмахнулась Тоня. —Новости смотрела вчера?

— Нет.

— В Думе приняли закон об усилении финансирования… — Тоняплотно сжала губы, поморщилась, глядя, как легла помада, — …больниц. Так чтоготовься лечить по учебникам. Добился все-таки узбек своего.

— Хайретдинов? Да что в нем узбекского, кроме фамилии?

— Имя, — невозмутимо отпарировала Тоня. — И восточнаяэкспансивность.

Анна секунду поколебалась, но все-таки ответила.

— Да нет в нем никакой экспансивности, восточной тем более.Это на Кавказе экспансивность в крови. А он так, на публику играет. Ты чайпопьешь?

— Все равно молодец… Спасибо, до дома потерплю.

Она натянула курточку, закинула сумку на плечо. Глянула наАнну — уверенная, подтянутая, симпатичная.

— Удачно отдежурить. За Шедченко приглядывай, остальныепотерпят. Хватит с нас вчерашней троицы, и так пропесочат в понедельник.

— Пока, Тонь.

Анна осталась одна. Стопка историй болезней на столе, тихозакипающий чайник. Надо все-таки сделать обход. Тоня умница, но мало ли что.Слишком неспокойно на душе. Холодно за окном, холодно в сердце.

Осень…