Белая Согра - Ирина Богатырева Страница 6

Их глаза встречаются – человека и Жу. Белое, одутловатое лицо, в темноте за дверью маячит такое же большое и белое, как облако, тело.

Манефа. Манефа Феофановна. Жу понимает это сразу, только видит.

– А, приехала! – говорит та уже с другой интонацией и даже другим как будто голосом. – А чего Колька не подудел-то? Я б вышла, эт самое. Да заходи, заходи. Э, хорош брехать-то! Жучка, фу! – кричит Манефа на собаку, но не спускаясь со ступеньки, не выходя под дождь. На ней – большое платье, кофта, мягкие тапочки. Не хочется ей под дождь. Собака, видя хозяйку, давится лаем, повизгивает, виляет хвостом и задом – но стоит Жу мелькнуть из-за дородного тела, как снова звенит под дождём озлобленный лай. – Да заходи, – кивает Манефа. – Не угомонитси а то. Хорош, охранник!

Жу юркает за дверь – лай сразу обрывается, только цепь звенит, собака прыгает, требуя плату. За дверью – три ступеньки наверх, деревянные, крашенные коричневой краской – и длинный коридор. Домотканые половички на полу. Что-то висит по стенам, что-то стоит у стены – Жу не соображает пока ничего. Только чувствует тепло. Кажется, сейчас от одежды пар пойдёт. Стаскивает с ног насквозь мокрые кеды. Пол в доме холодный.

– Приехала, а я жду, жду – нету. Куда, говорю, делась-то, это самое? Давно бы уже приехать.

Хозяйка закрывает за собой дверь и поднимается по ступенькам, опираясь рукой о стену. Ноги у неё слоновьи, переставляет она их грузно, переваливаясь всей тяжестью с одной на другую. Даже смотреть на неё тяжело.

– Что, пу́стом приехала?

– Как? – Жу вскидывает глаза. Опять встречаются взглядом, и снова странное, пронзительное чувство – как будто она внутрь заглядывает, и всё видит. И брата тоже. Жу неприятно от этого. Стягивает с головы красную шапку. Волосы распадаются по плечам, хозяйка как будто еле заметно кивает – и входит в другую дверь, справа от ступеней:

– Пустом, говорю, вещей совсем нету, самое это, – доносится оттуда.

Жу смотрит на брата, тот пожимает плечами.

– Да мне не надо ничего.

– Эко, не надо! На всё лето ведь. Ладно, что-нибудь найдём, шобол какой-нибудь, как холодно станет. – Хозяйка смеётся. Слышно, как кто-то в доме смеётся с ней тоже. – Заходи, где ты там?

Жу кивает. Сейчас зайдёт. Никуда не денется. Хотя не хочется. Из-за раскрытой двери шпарит свет, а здесь, в коридоре, полумрак и запахи незнакомые. Не такие, как в первом доме, хотя что-то общее есть, но мягче, приятней. И сухой травой ещё пахнет, а это знакомо. И что-то висит по стенам, непонятные штуки неизвестного предназначения, при взгляде на них вертятся в голове какие-то коромысла, повойники да рукомойники – всё, что давно провалилось в небытие, одни слова остались, а тут вот оно, пожалуйста, – живёт себе и не знает, что время их вышло.

Хотя не факт, что вышло.

– Потеряласи? – Хозяйка выглядывает из-за двери, закрывая собой бьющий оттуда свет.

– Иду, – отзывается Жу и быстро поднимается по ступеням.

С потёмок глаза щиплет, а вокруг тикают ходики.

Это первое, что Жу понимает: тикают, громко, с пришёптыванием, раскачивая маятник и перемещая шестерёнки. Значит, время всё-таки здесь есть, другой вопрос – какое это время, и то ли это самое, в котором живёт Жу.

Глаза привыкают к свету, и проявляется комната, длинная, она упирается в стол и окно, слева от стола – трюмо, или как называется этот шкаф со стеклянными дверцами, как был у прошлой старухи? Печкин бок у входа. Жу даже гладит его – тёплый, шершавый на ощупь. Жу хлюпает носом.

– Замёрзла? – Хозяйка выходит из-за занавески, которая висит от бока печки до другой стены – там, наверное, ещё комната. Роняет под ноги Жу тапки. – Обуй-ка вот. Да к столу иди, чай пить с дороги.

И снова уходит за печь.

Жу смотрит на тапки – большущие, чёрные шлёпки с китайского рынка. У них дома таких даже для гостей нет. Жу смотрит на свои носки, на них лисы, на каждом носке – разные. Они бегают там. Прячутся от тапок.

Жу отодвигает тапки к стене и проходит к столу.

За столом сидит другая женщина, поменьше хозяйки. Она пьёт чай из блюдечка и не оборачивается на Жу. Ещё один стул стоит у окна, спиной к нему, на столе початая чашка чаю и обглодыш конфетки. Третий стул на углу. Жу садится на самый краешек, рюкзак жмётся к ногам, лисы прячутся за него. Жу кивает женщине. Та не обращает внимания, сосредоточенно дует на блюдечко. У неё миловидное лицо, мелкие черты, даже морщины мелкие, как будто их рисовали простым карандашом.

– Ты с конфетами пьёшь? Печенье вот. На-ко, не стесняйси.

Хозяйка говорит громко, одышливо. И тоже окает. Стоит посреди кухни, занимая всё пространство, так что ей труда не составляет взять с полки на стене чашку, а с тумбочки – электрический чайник.

Чашечка, тоненькая, фарфоровая, широкая, как раскрытый цветок, и с цветочком же на боку, красный шиповник нарисовывается перед Жу.

– Чайку клади, – кивает хозяйка, и Жу достает из коробки пакетик какой-то бурды, какой-то «Принцессы Нури», которую у них дома на порог бы не пустили, папа любит только настоящий индийский, какой-нибудь дарджелинг или ассам, крепкий, чтобы в прозрачном чайничке светился, как рубин, и пить, не разбавляя… Сверху в чашку бухает крутой кипяток. Пушистый пар поднимается Жу в лицо. Ладно, Нури так Нури. – Блюдецко вот, – говорит хозяйка и ставит рядом с чашкой такое же тоненькое, как будто не из здешних мест блюдечко.

А потом снова куда-то уходит.

Тикают ходики. Женщина рядом с Жу шумно хлебает, молчит. Перекладывает во рту конфету и снова хлебает. Жу никогда не пьёт из блюдечек, даже не знает, что с ним делать. Кидает взгляд на брата – он пожимает плечами. Take it easy, – говорит его взгляд.

– Ну, что, познакомимси, это самое? – говорит хозяйка, садясь под окно и отдуваясь. – Это Мария Семёновна. А это Женя. Мужа Маринкиного дочь. А я Манефа Феофановна, можно тётя Маруся.

Он не муж, – хочет сказать Жу, но вместо этого только тупится в скатерть. Слова все застряли в горле. Хозяйка так просто всё объяснила, что от этой простоты кисло во рту. Мужа Маринкиного дочь. Вот кто Жу.

– Доць? – заговорила вдруг Мария Семеновна, как будто у неё голос прорезался. – А я-то думаю: какой такой молоденький ма́льцок! – Оборачивается на Жу и смотрит сердобольно, кивая головой. – А цего худа-то така? Иль не ешь ницо?

– Вот откормить и прислали! – смеётся хозяйка, и у неё колышется гигантское тело. Мария Семеновна тоже хихикает, а Жу с братом глядят на них испуганно.

Особенно Жу.

– Радуйся, Маруська, тебе Бог послал внуцку на старости лет, – продолжает смеяться Мария Семёновна. – Да сразу большу, чтоб не петаться ^[1].

– И то! – кивает хозяйка. – Нанянькались в своё время, не до того уже. Так ты чай-то пей, пей, чего нас, старух, слушашь, наслушаишьси ошшо. Вот тут конфеты, пряники, бери, ешь.