Наследники Борджиа - Виктория Дьякова Страница 5

— Гречиха, — подсказал Геласий.

— Ну, вот, она самая, — обрадовался старик. — Так ты рассуди сам, какова даль-то. Во! — Он взмахнул рукой, как бы показывая расстояние. — Ревет мой малец, так я ему молочка, хлеба краюшку — успокоился. Говорит, как солнце-то зашло вчерась, вечерю отслужили, туман по озеру потянулся и на поля пополз. Сам знаешь, туман в августе — овес почернеть может. Ребята у костра сидят, про то и говорят. Вдруг от леса — всполохи какие-то, сквозь туман видать. Подумали пожар, что ли. Коли лес горит — беда, жара-то постояла немалая. Ну, мальцы — они есть мальцы, все им надо. Побежали самые храбрые туда, поглядеть. И мой среди них. В кустарник-то сунулись, а за ним березняк и поляна, да знаешь, поди, там боровиков всегда много на Рождество матушки нашей Богородицы бывает. Таки вот, глядь, на поляне той — люди какие-то, в темных одеждах все, в колпаках на головах, на коленях стоят рядком, руки-то в молитве сложили, а кому молятся — не поймешь. Вдруг как из-под земли — крест огненный перед ними, красный, ну, что рубаха на праздник, сияет весь, искры от него как из-под доброй подковы сыпятся. Так иноземцы те, басурмане, вовсе к земле пали, лепечут что-то не по-нашему. Что-то «ор да лун», поди, не разберешься. Мальцы-то оторопели, себя не помнят, как испужались. А люди те поднялись и мимо ребяток-то тронулись, слава заступнице нашей, — Ефрем широко перекрестился, — не заметили малых. А малые-то глядят — трава под басурманами не шелестит, не гнется, ветка не хрустнет, по полю пошли — рожь не колыхнется. Так и исчезли в тумане. Тут мой Ивашка со всех ног ко мне кинулся, остальные тоже, поди, к мамкам за подол. А утречком пошли мы с ним на ржаное поле, на котором басурмане-то исчезли, поглядеть, готова ли наша милая, уж страдное время наступило, пора жать. Сорвал я первый попавшийся колос, как мой дед еще меня учил, вышелушил зерно, на зуб пробую, хрустит — не хрустит. Коль хрустит — убирать пора. А оно, зерно-то, все черное внутри, будто сожгло его пламенем адовым под кожурой. Я второй, третий колос рву — все одно. Я — дальше, поглубже в поле вошел. Тут уж как камень с плеч свалился — спелые, добрые колосья, не попортил никто. Только по краю прихватило. Зараз в том месте, где басурмане прошли. Начали мы с Ивашкой рожь косить, пока роса тяжелая, да зерно сырое — коса в работе дюже хороша, аж свистит ветер под ней, а как солнце припечет, тут уж не наша работа, тут — серпом только, а то зерно сухое рассыпется все, а мы уж не горазды внаклонку-то. Все чин чином поработали мы. Косили по ветру, «обжинок», как водится, оставили, чтоб земля кормилась до будущего урожая. Косари да жнецы на помощь нам подоспели скоро. Сели мы с Ивашкой отдохнуть, редьку, что утром на огороде я вырыл, напополам разделили, и тут малец мой как дернет меня за руку, как крикнет: «Тятя, крест, крест тот!». Я уж вижу-то плохо, но такое и слепой узреет. Крест багровый над озером, словно кровью нарисован. Вот и не верь мальцам. Вся округа видала, Люд весь с поля кинулся прочь…

— Говоришь, люди в темных одеждах кровавому кресту молились, а потом в поле исчезли? — Услышав рассказ Ефрема, Геласий стал белее своего подризника, который одел к богослужению. — Сколько же было их числом? Не сказал Ивашка тебе?

— Так он у меня счету не обучен, — отвечал ему Ефрем. — На пальцах показал — четыре раза по пятку будет. Вот и раскинь: зело, зело и иже, значит.

— Двадцать… — повторил за ним Геласий. — Двадцать человек — почитай, целый отряд. Какие слова-то произносили они, ты говорил?

— Так кто ж поймет-то, батюшка, — махнул сжатой в кулаке шапкой старик, — «ор да лун», вроде…

«Флер де Лун, — мелькнула в голове Геласия догадка, — Цветок Луны…» И перед глазами снова встал распустившийся золотой тюльпан ларца с зеркальными лепестками. Не за ним ли пожаловали гости незваные, а он, как учуял их, так и ожил весь…

— А оружие было при них? — снова спросил он Ефрема. — Не заметил Ивашка?

— Не заметил, — виновато потупился Ефрем, — испужался малец очень.

— Феофан, — подозвал Геласий стоявшего невдалеке послушника, — срочно посылай гонца в княжескую усадьбу, к князю Григорию Вадбольскому, пусть скажет, брат Геласий челом бьет, просит прибыть в монастырь с ратниками, которых князь Алексей Петрович ему оставил. Пусть настаивает, чтоб не медлили, до захода солнца были к нам, не позднее. Сдается мне, не принесет нам грядущая ночь покоя.

* * *

С отъездом князя Алексея Петровича и княгини Вассианы в Москву в усадьбе у Белого озера воцарилась обычная размеренная жизнь. Всплакнули ключница Ефросинья и повариха Настасья как водится о том, что не успев и «на часок заехать, снова покинул их государь ясноглазый, сокол сизокрылый, свет Алексей Петрович, батюшка», да и принялись за повседневные дела: в саду поспели смородина да крыжовник, в лесу грибов да ягод полным-полно, на огороде морковь и лук закучерявились, скоро уж и капуста, чай, пойдет. Вишни да яблоки наливаются, на полях — страдная пора. Некогда слезы лить, работы — непочатый край накопилось: урожай собрать, квасов да медов ягодных наварить, чтоб на всю зиму хватило, пастилы из яблок да вишни напарить и прочих лакомств наготовить. Солью да уксусом заправить овощи и грибы, упрятать в посудины глубокие, каменьями нагрузить, чтоб не бродили, да в ледник. А там, глядишь, зерно с окрестных полей подоспеет, досушивать придется снопы в овинах — короткое лето на севере, не успеет зерно в поле просохнуть. Молотить да веять, а потом муку молоть да хлеба печь — где ж тут плакать, вздохнуть некогда.

О событиях в Москве до Белозерья вести еще не дошли. Не знали в родной вотчине князей Белозерских ни о кулачном бое на Кучковом поле, ни о болезни князя Алексея Петровича, ни о казни Андрея Голенище, ни об аресте князя Шелешпанского и его матери. Ключник Матвей как водится отослал в Москву курьера с месячным отчетом о делах в усадьбе, но возвращения посланца пока не ждали, слишком уж мало времени прошло, а дорога до столицы не из близких, мало ли что случиться может по пути. В отсутствие Алексея Петровича повадилась наезжать в «большую», как она ее называла, усадьбу заскучавшая в своем доме на отшибе белозерских земель немолодая уже княгиня Пелагея Ивановна Сугорская. Не от того, что не доверяла Ефросинье, а просто поболтать вечерком, испить кваску студеного под яблоней, баньку у озера стопить, вспомнить о былом, девичьем. В большом княжеском доме у князей Сугорских были свои апартаменты, и тетка Пелагея, бывало, оставалась заночевать. Ефросинью она не стесняла, к хозяйству не придиралась. К княгине Вассиане, в отличие от Емельяны Феодоровны, зла и зависти не таила. Наоборот, в юности своей веселая Пелагея немало погуляла с подружками, бывало, на Масленицу да на Троицын день. На качелях без устали качалась часами, даже на «чертово колесо», которое вертелось по кругу, садилась. Загадки отгадывать и другим задавать — хлебом не корми. А сколько хороводов переводила, сколько плясок отскакала и скольким молодцам голову вскружила — сама со счету сбилась. Любила тетка Пелагея принарядиться да на улицу, на гулянье выйти, покуда замужество и рождение детей не положило конец ее беззаботному веселью.

Супругу князя Алексея она, в отличие от прочих, не осуждала. В глубине души даже восхищалась ею. Вассиана воплощала для нее идеал жизни, о которой сама Пелагея мечтала в юности, да не посмела осуществить, гнева мужнего да осуждения людского побоялась. Не могла она вообразить себе тогда, что возможно так жить, во всем с мужем на равных, ни в чем не допуская притеснения. Однако и на вопрос, хотела бы она сама иметь такую невестку, ответить однозначно не могла, да и не задумывалась глубоко. «Бог поможет! На все воля Божья!» — был приготовлен у нее ответ на любые вопросы жизни.