Ливиец - Михаил Ахманов Страница 45

Голос конструкта нашей базы был подобен гласу божества.

Началась экстракция психоматрицы. Псионное поле, хранитель наших душ и инструментов, сжималось в тонкий шнур под действием вибраций, что исходили от темпорального реактора; их частота возрастала, бескрайний мир съеживался в наконечник копья, в иглу, в тончайший волосок, затем – в не имевшую размера точку, в которой, однако, умещались мы с Павлом со всем своим багажом. В этот неощутимый миг странные видения посещают хронавтов: одним кажется, что ветер несет их к тучам как засохший лист, другие ощущают себя галькой, которую вот-вот смоет волна, третьи – зернышком на камне у обрыва. Мне казалось, что я маятник, застывший в крайнем положении; ничтожная доля секунды, и я скользну вниз с равной бесконечности амплитудой.

Этот мираж дрогнул и начал меняться. Мое сознание, заключенное в точку, двигалось и в то же время оставалось неподвижным; я не мог определить, качусь ли по безграничной поверхности, спускаясь в овраги и ямы, не имевшие дна, огибая холмы и горы и взлетая к их вершинам, либо весь этот сложный рельеф несется со все возрастающей скоростью мимо приютившей меня точки. То был привычный эффект, которым разум моделирует невообразимое – мгновенный перенос по фрактальной поверхности пространства-времени. Куда? В то ее место, которое рассчитал компьютер базы, управлявший темпоральным дрейфом, в область, что отвечала заданным мной параметрам: Западная Сахара, плато Танезруфт, две тысячи восьмисотый год до новой эры.

Чувство движения исчезло. Это был еще не конец нашего полета, а лишь преддверие конца, та стадия, когда выбираешь носителя и воплощаешься в телесном обличье человека, которого не знал доселе и не узнаешь никогда. Знать означает прикоснуться к его разуму, который гибнет и оставляет вам совсем немногое: смутные воспоминания и сны, врожденные рефлексы, жесты, что отпечатались в вазомоторике, возраст, внешность, имя. Кроме того, положение в обществе, которое не должно быть слишком заметным, и потому ни гений, ни великий полководец, ни иная историческая личность не годятся в качестве партнера. Конечно, их статус дает широкие возможности для сбора информации, но было бы странно, если бы Черчилль, или Наполеон, или же Цезарь, сраженный кинжалами убийц, вдруг ожил спустя минуту после кончины. Выбор партнера – искусство чрезвычайно тонкое: это должен быть обычный человек своей эпохи, расставшийся с жизнью в уединенном месте. Кроме того, в момент вселения он должен находиться в состоянии клинической смерти, с неповрежденным мозгом и, желательно, без тяжких ран и патологий внутренних органов. Непросто отыскать такого, однако шансы все же есть, причем для древней эпохи они возрастают. Дело в том, что в Греции и Риме, Египте и Шумере, Ацтлане и Поднебесной империи не всякий счастливо доживал до старости или погибал героем на поле битвы; множество людей встречали смерть от тех недугов, которые в цивилизованные времена укладывались в доли процента смертности. Корь, ветрянка, оспа и простудные болезни, туберкулез, холера, тиф, чума… Избавиться от бацилл и вирусов гораздо проще, чем восстанавливать печень, пораженную раком, или очищать забитые холестерином сосуды. В некоторых случаях – скажем, после обширного инсульта – такое не удается вообще.

Само собой, можно войти в мозг живого человека, но это равносильно убийству. В наши времена ребенок претерпевает две мутации: первую, половое созревание, и вторую, которая наступает в семнадцать-восемнадцать лет и связана с пробуждением ментальных способностей. Мы умеем говорить без звуков и даже без слов, с помощью третьей сигнальной системы, и в этом отличны от людей прошлого. Наш разум мощнее и в сфере одного ментального пространства уничтожает соперника или, лишив его доступа к органам чувств и мышечных реакций, сводит с ума. Только могучий интеллект способен выдержать вторжение извне, внезапный мрак, безгласие и кажущуюся неподвижность – и чуждые мысли, пугающие непонятностью. Был ли такой среди гениев прошлого? Об этом мы не знаем и не стремимся проверять.

Я был в нужном месте и в нужном времени, но поле реактора еще не отпустило меня. Я все еще оставался бесплотным призраком, разумом без вместилища, душой без тела, той сущностью, которой становимся лишь мы, психоисторики, да люди, уходящие к Носфератам. Правда, я уже не был размазан в бескрайнем пространстве и точкой себя не ощущал; ментальные каналы связи с миром восстановились, и, не обремененный плотью, отсекавшей мысленное восприятие, я ловил слабые импульсы живых существ. В основном животных – слитный беззвучный гул огромных стад, отдельные волнопакеты хищников, птиц, жирафов, бредущих куда-то слонов, и две непременные эмоции, что доминировали над всеми остальными: голод и страх. Излучения людей казались более отчетливыми, сильными и сложными, но их было немного – по приблизительной прикидке тысяч тридцать человек на площади в два миллиона квадратных километров. Умерших в последние мгновения – шестеро: три младенца, ребенок, растерзанный гиенами, старик и женщина, которой за какую-то провинность разбили камнем голову.

Мало вариантов для выбора, подумал я и потянулся к старику.

Мгновение, когда связь с псионным полем разорвана, когда оказываешься в чужом и мертвом теле, ужасно. Плоть не гибнет сразу, нервные окончания посылают в мозг последние слабеющие сигналы, и ты воспринимаешь их – боль от ран, смертный холод обескровленных конечностей, иногда – редкие удары сердца, удушье, спазмы в гортани и покалывание в жаждущих воздуха легких. В эти секунды, пока КФОР не восстановит нормальный кровоток, постигаешь справедливость древней истины: в муках человек приходит в этот мир и в муках его покидает. Перед глазами мрак, грохот в ушах, словно рядом наковальня, по которой бьют молотами, мерзкий привкус во рту, озноб, сведенные судорогой мышцы…

Старец, в которого я угодил, умер от обезвоживания и потери крови. К счастью, раны не были смертельными: плечо, пробитое копьем, не задевшим кости, и ссадина на голове, явный след от удара дубиной. Пока КФОР штопал эти повреждения, нормализовал гормональный баланс и делал остальной ремонт, я, все еще недвижимый и погруженный во тьму, занялся ревизией. Тело, доставшееся мне, не казалось дряхлым – «старцу» было, видимо, за пятьдесят, но для жителя пустыни это почтенный возраст. Люди в таких местах ведут нелегкое существование и, если не гибнут от стрелы, копья или клыков хищника, старятся быстро. Зато рано взрослеют: у ливийцев парень пятнадцати лет – воин, а женщина в этом возрасте уже вынашивает потомство.

КФОР работал, восстанавливая мое новое тело. Регенерация поврежденных тканей и усиленное кроветворение вызывали голод, но справиться с ним было несложно – я отключил неприятные ощущения. Кроме голода меня терзала жажда; мой новый партнер не пил, должно быть, дня три или четыре, что в знойной пустыне гарантирует смерть. Однако тело его еще не высохло, и в те минуты, когда трудился КФОР, я обладал способностью адсорбировать водяные пары. В воздухе пустыни их немного, но, кажется, мне повезло – я готовился очнуться на исходе ночи, в тот момент, когда выпадает роса.

Покалывание в плече и тяжесть под черепом исчезли, ступни и ладони потеплели, жажда стала вполне терпимой. Тело мое оживало с каждой секундой; гул в ушах исчез, судорога отпустила икры, и наконец я смог пошевелить пальцами и осторожно приоткрыть глаза. Так и есть, рассвет! Ветер чуть влажен, звезды гаснут, небо посерело и на востоке наливается жемчужно-розовым. Видно далеко – вокруг столбообразные утесы, покрытая щебнем земля меж ними, темные зевы пещер, осыпи, из которых торчат каменья размером где с кулак, где с лошадиную голову. Центр плато Танезруфт, почти четырнадцать тысяч лет до моего времени… С прибытием, Ливиец!