Тень Аламута - Андрей Басирин Страница 24

Решетчатая тень окна падала на шахматную доску, по-своему перечерчивая поля. Король сидел на скамеечке, гордо выпрямившись. Немытые волосы спадали на лицо, одежда неприятно липла к телу.

Жарко.

Соперник короля — тюремщик Фадаил, попал в двусмысленное положение. Гордость не давала сирийцу сдаться, здравый же смысл подсказывал, что продолжать игру — безумие.

— Шайтан тебя учил, что ли? — пробормотал он, убирая ферзя из-под удара. — Впервые вижу франка, столь искусного в игре!

— А что остается бедному узнику, Фадаил? — Король снял с доски ладью и принялся вертеть ее в пальцах. — Вино да игра… В шахматах я — повелитель и властелин, а в жизни — мешок с деньгами. Во сколько меня оценил Балак?

— В сто шестьдесят тысяч динаров. Но можно поторговаться.

— Значит, восемьдесят. И крепостей придется отдать сколько-то… — Фигура опустилась на доску.

— Аллах на моей стороне, франк! — обрадовался Фадаил. — Ты подставил крепость под удар моего коня.

Балдуин надолго задумался. Солнечное пятно переползло с доски на ковер, а он всё думал. Шахматы принадлежали к тем немногим вещам, что несли успокоение королю.

Не правы те, кто уподобляет игру битве. Мало забирать в плен: надо еще представлять, что за тем последует. Пока Фадаил не поймет этого, он королю не соперник.

Интересно, хорошо ли играет Балак? Этот вопрос давно занимал короля. Эмир горяч. Рано или поздно это его погубит. Но тогда, в Хартабрате, побудь Балак несколько дней — и Балдуин был бы сейчас в Иерусалиме. С женой и дочерьми.

С Мелисандой.

Мелис, Мелис… По ней король отчаянно скучал. Алиса, Годьерна, Иветта… Да, их король тоже любил, но разве могла эта любовь сравниться с чувствами к Мелисанде?

Хоть бы на миг оказаться рядом с ней. Она поняла бы и всё простила. И призраки бы ушли. Оставили бы короля своего бедного, отдав ему все его прегрешения.

Каково ей сейчас?.. Девятнадцать лет девчонке, а до сих пор не замужем. Да и остальных бы дочерей пристроить… Но ничего. Ему надо только вернуться из плена: одна за князя Антиохии пойдет, другая — за Понса Триполитанского. А Мелис останется в Иерусалиме.

Глядя на Мелис, король примирился с тем, что жена не подарила ему наследника. У Боэмунда сын — и что? Болван болваном. То ли дело Мелис!

— О чем задумался, франк? — завозился Фадаил. — Смотри: Аллах отдал в мои руки твою ладью!

— А Христос мне — всю партию. Вот такой я сделаю ход. А потом такой, и что ты ответишь?

Тюремщик почесал в затылке:

— Отвечу, что на деньги с тобой играть не сяду. И как это франки преуспевают в игре, подобной этой? Известно ведь — у вас ни ума, ни мудрости, одна лишь хитрость.

Раздраженно бурча, он собрал доску и фигуры и ушел, оставив короля одного. Балдуин вздохнул свободно. Ему не хотелось никого видеть, а Фадаила — особенно. Самодовольство халебца вызывало отвращение. Временами Балдуин гадал: не лучше ли оказаться в зловонной яме с ворами и убийцами? По крайней мере не придется выслушивать чванные речи тюремщика.

Бросив в угол покрывало баальбекской шерсти, король уселся. Ныли старые шрамы. Гроза будет, что ли?.. Он взял подушку, повертел в руках, отбросил. С его спиной лучше лежать на твердом.

Балак распорядился, чтобы халебцы содержали узника в роскоши. Ни в подушках, ни в одеялах, ни в еде и питье король отказа не знал. Известно: военное счастье переменчиво. Сегодня один правитель в тюрьме, а завтра — глядишь, и другой. Балак вспыльчив, но не безумен. Понимает, что к чему.

В тюрьме Балдуин сидел почти год. Если точнее — с апреля прошлого года. Проклятая Санджата… Там, у непокорной реки, Балак рассеял франкские войска, захватив их повелителя. Первой тюрьмой короля стал Хартабрат. Затем пришло время подземелий Харрана, и вот наконец Халеб. За этот год он научился превосходно играть в шахматы и обзавелся толпой превосходных призраков.

Ах, если бы Жослен вернулся вовремя!

Король улегся на покрывало и подложил подушку под голову. Спать не хотелось, но разум, измученный ночными тревогами, требовал отдыха. Вскоре дремота одолела короля.

И приснился ему сон.

— На исповедь, на исповедь, Ваше Величество! — звал голос монаха. — Поторапливайтесь. Грешничков Сатана жжет огнем диавольским.

Темнота исповедальни успокаивала. Пахло старым деревом, старым полотном, старыми красками. И ладаном. Вот зашуршала за перегородкой сутана…

— Святой отец! Хвала Иисусу!

— Глаголь, сына. Жги.

Потянуло сивушной вонью. Король, уже бог ведает с какого времени лишенный таинства исповеди, не обратил на это внимания. Он торопился выплеснуть всё, что накопилось на душе, всю боль и отчаяние прожитых недель, холод тюрем и горечь поражения.

— К стопам твоим припадаю, отче. Божьего милосердия ищу. Великий я грешник… Быть королем — тяжкое испытание. Творить суд, в страхе покарать невиновного или, что хуже, оставить порок безнаказанным…

— Ужас божий!

— Нести подданным закон и порядок, вселять трепет и благоговение…

— Глотни цикуты, сынуля.

— …мечом и огнем усмирять сарацин…

— Пламьецо-то адское пляшет. Жжет тебя, сатанушка!

— …распространять слово Христово в землях нечестивцев.