Долина каменных трав - Владимир Прягин Страница 21

Лиза тормошила меня и плакала, а я думал, что всё равно запомню её такой, как в ту первую встречу, позавчера, когда она улыбалась.

Тут я сообразил, что осталось ещё одно, последнее, дело. Показал глазами: посмотри вон туда. Лиза послушалась, уставилась на стынь-каплю в моей руке. Потом наши взгляды опять сошлись. Я надеялся, что она поймёт без слов: забирай.

У Лизы ведь было своё собственное желание - вернуть из ссылки семью. Ради этого она со мной и пошла, вот пусть теперь и воспользуется. Я-то сам уже реку не попрошу ни о чём, потому что язык отнялся...

- Ты мне её отдаёшь?

Я моргнул (вроде как кивок) - молодец, всё правильно поняла.

Лиза взяла стынь-каплю.

Потом вытерла слёзы и поднялась.

- Откройся!

Голос у неё был будто чужой, незнакомо-взрослый.

Я, лёжа навзничь, реку видеть не мог, но чувствовал - ничего там не изменилось. Как раньше текла, так и продолжала.

Плохо...

Нет, я-то помню, о чём говорил дедок: омут открывается людям, если ему принести улику, что рядом появился колдун-злодей. А мы этой улики лишились - Кречет её забрал. Значит, злодея наказать не получится, тут всё ясно.

И всё-таки я надеялся, что омут не только наказывает, но и добрые желания исполняет, как в сказках.

Зря надеялся, значит? Сказки - брехня?

- Гадина! Подавись своей драгоценностью!

Голос у Лизы сорвался на хриплый визг, она размахнулась - и швырнула стынь-каплю в реку.

И тогда Медвянка взревела.

Лиза в испуге отступила на шаг - не знаю уж, что она там увидела, но вряд ли что-то весёленькое. А я просто ощутил - вот теперь-то Серый Омут открылся. Тихая река преобразилась, превратилась в другую, запретную и манящую, которую мы так старались найти.

Потом рядом с Лизой появилась русалка. Вода, обтекавшая пустоту, отражала солнечный свет, но блеск был не золотой, а стальной, холодный. И голос у русалки был странный, как будто звенел поток, состоящий из железных крупинок:

- Твоя плата принята. Что ты хочешь?

Лиза ткнула пальцем в меня и крикнула:

- Вылечи его! Пусть живёт!

Речная посланница повернулась ко мне, всмотрелась. Качнула головой:

- Он не болен. Раздавлен памятью.

- Я не понимаю, что это значит! Сделай же что-нибудь!

- Я могу снять груз. То, что его давит, забудется.

- Ему станет лучше?

- Он будет совершенно нормален. Просто забудет всё, что было с того момента, когда началось губительное воздействие.

- Понятно... С момента знакомства с этим уродом...

- Когда это было?

- Позавчера утром...

- Вот и прекрасно. Три дня - это мизерная цена за целую жизнь.

- Да, верно... Но тогда получается... Мы ведь с ним именно в эти дни...

- Решение за тобой.

Я всё это слышал, но мне уже было не интересно. Казалось, речь идёт о ком-то далёком и постороннем. Как будто я долистываю надоевшую книжку, герой которой по глупому совпадению носит ту же фамилию, что и я.

Книжка была со старыми выцветшими картинками. На последней из них виднелась зарёванная девчонка - она смотрела на меня и что-то вроде бы говорила. Я напрягся и услышал-прочёл:

- Ты будешь жить, Митя! Главное - будешь жить!

И книжка закрылась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛИВЕНЬ

ГЛАВА 1

Засушливый август на побережье, этот нонсенс, нелепый оксюморон, бессмысленно-утомительный выверт климата, впадающего, похоже, в тихое помешательство по примеру человеческого сообщества, наконец-то остался в прошлом. Осень явилась точно по расписанию, в первый календарный день сентября, и, пролившись дождём на прожаренный до основания город, привела меня в состояние относительного душевного равновесия. Я терпеть не могу необъяснимые аномалии в любых сферах, будь то погода, ценообразование или результаты заездов на ипподроме (который я, впрочем, не посещал последние лет пятнадцать); они, аномалии, вызывают у меня нечто вроде идиосинкразии, сбивают с привычного ритма существования, пугают и раздражают.

Иногда меня терзает вопрос - как я с такой психологической установкой мог стать учёным, который по определению обязан тянуться ко всему непонятному? Хотя, вероятно, всё дело в возрасте, и нынешняя моя дисфункция любопытства - банальнейший признак старости, которая всегда представлялась мне чем-то невообразимо далёким и нереальным, пока я однажды не осознал, что она уже прочно укоренилась во мне, проросла сквозь ткани моего тела и пропитала гнилью мою натуру.

Я стою перед зеркалом и вижу в нём брыластое, землистого оттенка лицо с толстым носом, глазами цвета спитого чая и морщинистым лбом, переходящим в лысину; над правым виском темнеет россыпь пигментных пятен. Губы недовольно поджаты - кажется, что их давным-давно свела судорога, да так и не отпустила; во взгляде читается брезгливая настороженность. Когда, в какой момент времени этот отвратительный незнакомец стал мной, и почему я с таким катастрофическим опозданием обнаружил эту метаморфозу? Будь у меня ответ на этот вопрос, я стал бы, наверное, величайшим философом, мудрецом, который сподобился разглядеть в механизме онтогенеза одну из самых тайных пружин, и меня ждала бы всепланетная слава с гранитными пьедесталами и прижизненным занесением в анналы, но я всего лишь провинциальный магистр.

Поправляю узел на галстуке, но сюртук пока что не надеваю. Спускаюсь по лестнице на первый этаж, держась за перила, и прислушиваюсь к себе, чтобы определить, как мой потасканный организм отреагирует на перспективу долгой прогулки, предстоящей сегодня. К счастью, тревожных симптомов пока немного - лишь что-то покалывает в боку, да ещё ноет поясница; по сравнению с предыдущими днями я прямо-таки брызжу здоровьем.

Да, август дался мне тяжело: удушливый полог зноя ежеутренне опускался, укутывал меня с садистской заботливостью, вызывая одышку и мешая нормально соображать. Время от времени я, не выдержав, остужал воздух в кабинете с помощью чар, подхлёстывал конвекционный поток, но эти, хоть и несложные, операции тоже требовали расхода внутренней силы - я переутомлялся и, когда действие чар заканчивалось, мучился от жары ещё больше. Всё повторялось изо дня в день; я мог бы, конечно, пригласить специалиста со стороны, чтобы тот обеспечил прохладу в доме, но тут возникло препятствие - моё старческое тщеславие. Ведь подобное приглашение доказало бы со всей очевидностью, что я сам уже не справляюсь с примитивнейшими задачами, раскис и потерял хватку; что я в своём деле уже не матёрый волк, а жалкий облезлый пёс. И пусть даже, говоря объективно, это полностью соответствует истине, смириться я не могу: моя лишённая блеска, но честно заслуженная в течение многих лет профессиональная репутация - последний надёжный якорь, который у меня остаётся в этом безумном мире.