Моя душа темнеет - Кирстен Уайт Страница 19

Лада не знала, как долго еще сможет красть постельное белье. Раду жаловался, что с его кровати сняли все, оставив лишь одно одеяло. Ей приходилось сидеть и спиной подпирать дверь, чтобы не дать ему войти и обнаружить сворованные вещи, пока она разрывала постельное белье на удобные куски, пытаясь остановить поток.

В комнате было душно. Запах горящей одежды не выветривался весь месяц, а теперь кровь вернулась снова.

Когда няня сказала, что не стоит беспокоиться о замужестве до тех пор, пока у нее не начнутся месячные, она расслабилась. Пока однажды утром не проснулась вся в крови, в доме врага. Она жила в страхе, что однажды все раскроется. Всех слуг она отгоняла от двери своей комнаты то криком, то кулаками. Никто не должен был ничего узнать.

Но это был лишь вопрос времени. В двери, которая вела в ее комнату и в смежную крошечную комнатушку Раду, не было замка.

Однако Лада никогда не плакала.

Раду думал, что его плач – его тайна, но каждую ночь она слышала его сквозь тонкую перегородку между их комнатами. Иногда она ненавидела его за то, что он плачет, а иногда за то, что не может к нему присоединиться.

Он выглядел счастливым лишь тогда, когда убегал на молитву, и это приводило Ладу в ярость. Она беспощадно пилила его за это, но он ее не слушал. Наконец, она обрекла себя на полное молчание. Если она перестанет обращать на это внимание, возможно, он прекратит молиться.

Дни проходили в изнуряющей череде уроков и уроков. Сегодня они смотрели, как разбойника с большой дороги подвесили на большой металлический крюк, воткнув его ему между ребрами. Знали ли вы, раздались в ее памяти напевные слова наставника по истории, что в Османской империи почти нет преступлений? Наши дороги безопаснее, наши дома надежнее, чем в таких ничтожных и крошечных странах, как ваша. Наш народ любит своего султана.

Лада знала, что в Тырговиште и в других городах ее страны много преступников. Но вместо этого она заявила, что, возможно, османская преданность была результатом того, что плотные тюрбаны на голове сдавливали мозг.

Когда вор завершил свой долгий, наполненный агонией процесс отхождения в мир иной, его тело сняли с крюка, чтобы отвезти на большую дорогу. Там к его телу собирались прибить табличку с перечислением всех его преступлений. У Лады заныли ноги. Она устала от таких уроков. Учиться было больше нечему. Султан контролировал все. Если ты противоречил султану, ты умирал. Люди повиновались не из любви, а потому, что наказание следовало незамедлительно, было суровым и публичным. Это было эффективное правосудие. Оно было даже достойно восхищения. Султан ни перед кем не унижался, ему не приходилось заигрывать и потакать капризам своих подчиненных, как часто делал ее отец.

Раду выглядел так, будто его вот-вот снова вырвет, поэтому Лада вытолкала его, вконец измученного, через коридоры на улицу. Она уже исследовала территорию дворца настолько, насколько это им позволялось. Они прошли мимо мечети, минареты которой тянулись вверх, стремясь пронзить небо. Ей бы хотелось, чтобы они действительно проделали в небе дыру и чтобы сквозь нее на весь этот город излился божий гнев. Тогда бы они увидели, чей бог настоящий.

А может, и нет. Она была не в Валахии, и бога, с которым она выросла, здесь не было. Возможно, небесный гнев османского бога обрушится на нее.

Они прошли через высокую стену, окружавшую пышный сад. Деревья приветственно склонили свои тяжелые зеленые ветви. Лада увидела фиговое дерево, сплошь покрытое спелыми фруктами, до которых было никак не дотянуться. Ее желудок заурчал. Был Рамадан, и она с Раду вынуждены были соблюдать пост. Лада при любой возможности воровала пищу и прятала ее в тайные места, но большую часть времени ходила голодная от рассвета и до заката. В углу, где стена примыкала к невысокому зданию, росла древняя виноградная лоза. Лада взобралась по ней на стену.

– Пора возвращаться, – заныл Раду, озираясь по сторонам. Он тревожно потер ребра, представляя, как крюк пронзит его мышцы и органы. Со времени их приезда Раду похудел, и не только от поста. Его скулы сильно выпирали, отчего глаза казались еще больше.

– Отлично. Жди там. Один.

Он вскарабкался вслед за ней, от спешки едва не рухнув со стены. Они переползли на ветку, спустились вниз по дереву и спрыгнули на землю.

В саду пахло как-то особенно. Едкое благоухание зелени незаметно переходило в сладкий аромат какого-то цветка. Мечеть возвышалась над ними, будто наблюдая. Но извилистые тропинки, вдоль которых росли деревья и дикие изгороди, превращали садик в укромный уголок. Лада сорвала несколько плодов инжира, один из них протянула Раду. Он отказался, и она швырнула его ему в голову.

Впившись зубами в свой инжир, она провела пальцами по разросшимся восковым листьям нестриженой живой изгороди и представила, что она в Валахии.

Раду услышал это первым.

– Послушай, – прошептал он. – Кто-то плачет.

– И это не ты. Какое чудо!

Он посмотрел на нее и настороженно двинулся вперед. Недовольно фыркнув, Лада поспешила за ним. Как бы Раду ни боялся нарушить закон, он был глупцом, и из-за него их могли поймать. Она завернула за угол и схватила его за кафтан, останавливая. Мальчик лет двенадцати или тринадцати сидел у зеркальной глади бассейна и плакал.

– Тебе больно? – спросил Раду.

Мальчик поднял голову. Его темные глаза обрамляли такие густые ресницы, что они улавливали слезы и задерживали их. Его руки были покрыты ужасными бордовыми отметинами и синяками. На лице тоже виднелись следы наказания. На щеке красовался кровоподтек.

Раду снял свой кафтан и смочил его в бассейне. Он осторожно положил влажную ткань на руки мальчика, приглушая боль. Лада никогда не позволяла ему делать это для нее и уж точно никогда не делала этого для него.